Михаил Вайскопф - Писатель Сталин. Язык, приемы, сюжеты [3-е изд.]

Тем не менее у его авторского образа имелся еще один, четвертый, совершенно бесспорный и при этом чисто русский и чисто литературный слой.

По всей видимости, имя это затвердело в его сознании все же на стыке нескольких смысловых и звуковых импульсов и разных культурных традиций. Свидетельством того громадного воздействия, какое оказывали на молодого Джугашвили собственно литературные впечатления, служит самое устойчивое и любимое из его кавказских прозвищ — знаменитое «Коба». Происхождение его общеизвестно: так звали благородного разбойника — отважного и молчаливого героя романа А. Казбеги «Отцеубийца». Американский историк Р. Такер указал вместе с тем на главное свойство романного Кобы, которое делало его особенно привлекательным для начинающего революционера: «Он выступает как мститель» [327].

Столь же известно, что очень рано Иосиф Джугашвили пристрастился не только к грузинским, но и к русским книгам. Обучаясь в семинарии, он постоянно и вопреки запретам начальства пользовался тифлисской «Дешевой библиотекой», а потом очень много читал в тюрьмах и ссылках [328]. В числе прочитанных им авторов вполне мог оказаться и Алексей Иванович Емичев (1808–1853). То был второстепенный, но небесталанный писатель из Вятки, этнограф и журналист, печатавшийся в пушкинском «Современнике», «Библиотеке для чтения», «Отечественных записках» и других солидных изданиях. В 1836‐м он выпустил в Петербурге единственную свою книгу — «Рассказы дяди Прокопья», включавшую в себя три истории. Значима для дальнейшего изложения будет вторая из них — «Рожок», исполненная в ультраромантическом вкусе.

Сюжет ее таков. Полина, жена героя, человека молчаливого и сурового, изменяет ему с неким демоническим злодеем. Но она все еще привязана к мужу и боготворит маленького сына. Чтобы оторвать ее от семьи, коварный любовник подкупает старуху-няньку, и та пичкает ребенка ядом из рожка (отсюда и название рассказа). Жена, обезумевшая от горя и чувства вины, кончает с собой у трупа младенца, отравившись тем же ядом. Короче, история эта весьма типична для «неистовой» литературы 1830‐х годов, перенасыщенной трескучими эффектами и мелодраматическими кошмарами. Вся соль, однако, состоит в самом имени и психологическом облике главного героя — мужа злосчастной изменницы, который лишился жены и сына. Автор представляет его следующим образом:

Сталин был один из тех загадочных людей, которых скрытный, решительный характер вы сравнили бы с кипящим ключом под землею [329].

Давно скоплялись в душе Сталина подозрения, но то слабли, то вновь разражались. Теперь черная восстала дума в мыслях его и грозила каким-то страшным предчувствием. (С. 148)

Наконец предчувствие становится явью, и подземный ключ бурно прорывается наружу в тот миг, когда Сталин узнает о постигшей его беде:

Тогда Сталин с бешенством схватил старуху за шею и, давя ее, кричал:

— Говори, кто отравил их? (С. 150)

Теперь он догадывается, что покойница-жена была ему неверна, причем это осознание рисуется так:

Ужасное подозрение втиснулось в сердце Сталина. (С. 153)

В свирепых глазах Сталина выразилось недоумение. (С. 154)

Разрешается оно тем, что прозревший Сталин после похорон семьи навсегда уходит из родного дома, ибо он должен беспощадно отомстить своему врагу:

Через несколько дней дом Сталина опустел. Окна и двери были заколочены наглухо, как будто в них почила нечистая сила. Сад срублен. (С. 159)

Но и самого мстителя постигла уготованная законом кара. В последних строках «Рожка» рассказчик говорит: «Я проезжал по сибирскому тракту и приблизился к путевому тюремному замку в то время, как к нему подвели партию ссыльных». Внимание путешественника привлек один из них — человек угрюмый и спокойный.

— За что он ссылается? — спросил я тюремного смотрителя.

— А кто его знает? говорят, что за убийство. Он не издалека отсюда, и, по сказкам, будто нарочно приехал для такого чертового дела, прости меня, Господи!

— Как его имя?

— Сталин. (С. 162)

В те годы, на которые пришлось само становление личности Иосифа Джугашвили, душераздирающие сцены такого рода все еще пользовались неизбывным спросом у широкого читателя в российской глубинке и тем более на кавказской периферии — в краю провинциальном, суровом и страстном. По сходным рецептам, в сущности, создан был и роман Казбеги. Запоздалым романтизмом дышала и тогдашняя грузинская поэзия, включая дебютное творчество тифлисского семинариста Джугашвили. Сошлюсь хотя бы на то его юношеское стихотворение, любовно переведенное Феликсом Чуевым, где герой бродит «от дома к дому, словно демон отрешенный», возвещая правду косным людям. Но они в ответ поят его отравой — вроде того, как происходит у Емичева:

В такой же пафосной стилистике исполнена была, между прочим, и зловещая исповедь Джугашвили на похоронах его первой жены — Екатерины Сванидзе (1909). В часто цитируемой книге, вышедшей в 1931‐м по-немецки в Берлине, грузинский меньшевик И. Иремашвили вспоминает: «Коба крепко пожал мою руку, показал на гроб и сказал: „Сосо, это существо смягчало мое каменное сердце; она умерла и вместе с ней последние теплые чувства к людям“. Он положил правую руку на грудь: „Здесь внутри все так опустошено, так непередаваемо пусто“» [331].

Книга Емичева, гармонически вписывавшаяся в кавказский сентиментально-романтический настрой, в конце XIX — начале XX века еще не была каким-то раритетом. Ее наверняка легко отыскать в сохранившихся каталогах дореволюционных провинциальных или тюремных библиотек — и, что особенно вероятно, в Сибири: ведь Емичев был одним из совсем немногих уральских писателей, которого уже за это должны были ценить в тех краях. Именно она, наряду со сталелитейной метафорикой, вероятно и пригодилась Иосифу Джугашвили к тому времени, когда он, уже кооптированный в большевистский ЦК, твердо решил сменить грузинскую самоидентификацию на русскую. Соответствующий сдвиг историки увязывают с его сибирской ссылкой 1912 года [332]— ведь сам этот псевдоним, Сталин, он принял в начале 1913-го, вскоре после своего побега оттуда. Остается только добавить, что таким образом Джугашвили отождествил себя вместо грузинского мстителя Кобы с мстителем русским — емичевским Сталиным, сосланным в ту же Сибирь.

Что касается психологических и поведенческих параллелей между Иосифом Сталиным и этим его литературным предшественником, то они настолько самоочевидны, что не нуждаются в детализации. Уместно зато отметить те специфические черты, которые должны были придавать емичевскому тексту дополнительную притягательность в глазах несостоявшегося священника. Когда герой «Рожка» с пристрастием допрашивает предательницу-няньку, та, в ужасе, как бы наделяет его священническим статусом: