Михаил Вайскопф - Писатель Сталин. Язык, приемы, сюжеты [3-е изд.]

С неимоверною силою рванулась она из рук Сталина и пала к нему в ноги:

— Не рази, отец мой, не рази души христианской без покаяния. Ничего не солгу, все скажу тебе, как отцу духовному. (С. 153)

Любопытно, однако, что и последующая судьба большевистского самодержца словно воплотила те же сюжетные стереотипы, которые были отработаны в рассказе Емичева. Достаточно сопоставить реакцию Иосифа Сталина на трагическую кончину его жены Надежды Аллилуевой с реакцией Сталина романтического на гибель семьи:

Угрюм и ужасен стоял Сталин у сыновнего гроба. Никто не смел нарушить его молчания и обременить докучным участием <���…> Могила матери была пренебреженною и завалена щебнем. (С. 154)

Овдовевший генсек покинул и свою прежнюю, кремлевскую квартиру, будто следуя примеру емичевского предтечи. Напомним, что в самоубийстве Надежды он усмотрел акт отступничества, доказательство измены, только не супружеской, а политической [333], — и днем никогда не посещал ее могилы. Он резко ожесточился после ее гибели, имевшей роковые последствия для всей страны, заподозренной им в неверности. Так кавказский эпос и местный романтизм соединились с русским низовым романтизмом, дав удивительный гибрид в фигуре вождя.

В первом томе своей обширной биографии Сталина Н. Капченко задается вопросом, почему И. Джугашвили предпочел в конце концов именно такой псевдоним, но завершает рассуждение на скептической ноте:

Однако никаких сколько-нибудь достоверных сведений относительно причин того, как он пришел к выбору такого псевдонима и чем он при этом руководствовался, в распоряжении исследователей нет <���…> Находящиеся в распоряжении исследователей факты и материалы, в том числе и мемуарного плана, не дают возможности сделать сколько-нибудь обоснованных выводов о мотивах, побудивших Кобу избрать свой новый псевдоним. <���…> Как говорится, тайна сия, видимо, навсегда останется тайной, возбуждая воображение и фантазию историков [334].

Что ж, «тайна сия» теперь окончательно разъяснилась.

Та религиозная традиция дореволюционного большевизма, о которой говорилось в предыдущей главе, после Октября послужила питательной средой для ленинского культа, складывавшегося еще при жизни коммунистического лидера. Нина Тумаркин указывает здесь на такие прецеденты, как обрядовое почитание Маркса, жертв революции и т. п. Ленин и сам очень рано стал объектом сходного поклонения. Росту новой религиозности в годы Гражданской войны чрезвычайно содействовала большевистская пропаганда, изображавшая военные действия в традиционном для России духе православного и фольклорно-языческого дуализма, т. е. как противоборство добра и зла; исследовательница подчеркивает воздействие православной иконографии на советские листовки и прочие формы агитации («пролетарские десять заповедей» ВЦИКа, образ красноармейского св. Георгия, сражающего белогвардейского дракона, и т. п.) [335]. Все это, конечно, подводило к сакрализации «Ильича», олицетворявшего силы света. Столь же естественно, что его возвеличивание вливалось в привычное монархическое русло. Как пишет Тумаркин, уже в 1917 году подпись Ленина на первом же большевистском декрете — «О земле», — несмотря на всю невнятицу этого закона, принесла особую персональную популярность предсовнаркома, возведя его в ранг того самого царя-освободителя, который, как мечтали крестьяне, «даст землю»; сходную роль сыграло потом вынужденное введение нэпа [336]. Нас здесь интересуют, однако, некоторые недостаточно изученные религиозные аспекты ранней ленинианы, в дальнейшем отринутые или, напротив, усвоенные сталинизмом. Речь идет о первой половине 1920‐х годов.

Несмотря на бесспорную популярность Ленина, его культ долгое время был поразительно безличным — в согласии с партийным идеалом унифицированной массовости и тезисом о пролетариате как слитном коллективном организме, нивелирующем в себе любого индивида (вечное пролеткультовское «Мы»). В первые годы революции воцарилась старая коллективистская мистика Луначарского — примат человеческого Вида над личностью — и теогония горьковской «Исповеди»: «Богостроитель этот суть народушко! <���…> Народушко бессмертный, его же духу верую, его силу исповедую, он есть начало жизни единое и несомненное; он отец всех богов бывших и будущих!» [337]Комментируя эти пассажи, специалист по большевизму генерал Спиридович писал, что, хотя поначалу богостроительство считалось в партии ересью, «после революции 1917 года, в условиях создавшегося тогда хаоса, эта идеология оказалась как раз подходящей для потворства вышедшим из повиновения массам, стала как бы официальной у большевиков и окрасила их пропаганду» [338]. Любопытно, что и у самого Ленина, вопреки его атеистической ненависти к богостроительству и политической вражде к пролеткульту, в это время смутно проглядывает некое полуофициальное обожествление заводского пролетарского коллектива — например, в речи «Задачи союзов молодежи» (1920), где он, запальчиво изничтожая религиозную нравственность, выводимую «из велений бога», противополагает ей нравственный императив классовой борьбы. Для разрушения старого эксплуататорского общества, говорит он, «надо создать объединение. Боженька такого объединения не создаст. Такое объединение могли дать только фабрики, заводы, только пролетариат». Выходит, пролетариат функционально замещает собой немощное божество старого мира.

Изображения Ленина в поэтических и беллетристических текстах подчинялись литературному канону, который, по определению А. Лурье, сводился к показу «революционной народной массы в целом как могучей монолитной силы» [339]. Один из глашатаев более поздней, сентиментальной ленинианы, Орест Цехновицер, в 1925 году констатировал с оттенком благочестивой грусти:

В большинстве пролетарские поэты и писатели восприняли Ленина, не отделяя его от коллектива-массы. Последнее выявляет марксистское понимание личности, восприятие ее в неразрывной связи с массой, в растворенности в ней <���…> Личное, человечное, бытовое отметалось в вырисовке Ленина, и оставался лишь образ сурового вождя — кормчего, рулевого <���…> Лишь потом, в ярких набросках близких (не писателей) мы смогли наметить подлинный облик Ильичов [340].