Михаил Вайскопф - Писатель Сталин. Язык, приемы, сюжеты [3-е изд.]

Просто , сухо, деловито обратился он к слушателям <���…> Его простые выкладки, цифры, начиненные жизненными примерами, — все такое простое , общепонятное, все так было хорошо и просто сказано… с такой большой, бьющей через край любовью к рабочему классу, что невольно волновало и заражало всех, как-то собирало в одну дружную семью <���…>

Его окружили, жали ему руки. Он так просто, так мило со всеми шутил, разговаривал, встречая старых знакомых рабочих, расспрашивал их о цюрихских делах… К нему приблизилась группа русских социал-демократов, и надо было видеть, с какой внимательностью стал он расспрашивать их о русских делах <���…>

Окруженный громадной толпой, Август Бебель шел по зале, пробираясь к выходу… Вдруг все как один запели «Интернационал», каждый на своем языке. Могучий хор тысячи воодушевленных голосов сопровождал своего вождя боевым напевом всемирной песни [364].

Думаю, каждый с легкостью найдет здесь заготовки для ленинской агиографии и Горького, и Маяковского, и вообще для всей последующей ленинианы, прилежно лепившей отечественную разновидность Августа Бебеля (Горький, впрочем, камуфлирует эту зависимость, подчеркнуто противопоставляя Ленина как подлинно рабочего вождя именно Бебелю, которого уличает в немецко-мещанском самодовольстве). Сходство с Бебелем как бы вскользь отмечали в Ильиче и старые большевики (например, Зиновьев), тогда как не любимый ими выскочка и чужак Троцкий в этом наборе соответствий ассоциировался у них — да и у самого Ленина, если верить горьковскому рассказу, — скорее с красноречивым эгоцентриком Лассалем. В результате выстраивалось нечто вроде классической христианской оппозиции: простой и смиренный праведник — горделивый себялюбец.

Параллельная тенденция заключается в упомянутой Цехновицером манере изображать Ленина в виде «кормчего, рулевого». На деле эти условные фигуры тоже были непременной принадлежностью старых монархических дифирамбов, восходивших к патристике (Кормчий-Христос у Иоанна Златоуста и пр.) и к навигационным образам Античности, воспринятым христианством. Задолго до 1917 года леворадикальная поэтика приспособила к своим нуждам, вместе с другими гомилетическими украшениями, и метафору плавания по бурному морю к заветной гавани (социализму), она же — Земля обетованная. Другим совокупным достоянием церкви, монархических од и левонароднической поэтики, унаследованным ленинианой, был присоединяемый к портретам Ленина-Капитана (Возничего и т. п.) и уже знакомый нам из поэмы Демьяна Бедного образ революционного Моисея [365](к слову сказать, глубоко оскорблявший атеистическое целомудрие Цехновицера): см. у Зиновьева, Радека и др. Традиционным, в частности, было прикрепление ленинского образа к библейскому трагическому сюжету о вожде, обреченном умереть на пороге Земли обетованной (Втор. 4: 21–22; 34: 4–5). Примечательно, что к этим клерикальным аналогиям безотчетно прибегает не кто иной, как сам Ленин. Выступая 1 мая 1919 года на Красной площади, он приоткрыл завесу грядущего: «Большинство присутствующих, не переступивших 30–35-летнего возраста, увидят расцвет коммунизма, от которого пока мы еще далеки». В 1920 году, вскоре после своего пятидесятилетия, в речи на III съезде комсомола, он изменил сроки:

Тому поколению, представителям которого теперь около 50 лет, нельзя рассчитывать, что оно увидит коммунистическое общество. До тех пор это поколение перемрет. А то поколение, которому сейчас 15 лет, оно и увидит коммунистическое общество, и само будет строить это общество.

Как видим, в обоих случаях большевистский вождь примеряет к себе плачевную участь Моисея и библейский рассказ о поколении отцов, которое вымерло, не достигнув Земли обетованной, куда вошло только их молодое потомство; ленинские пророчества ориентированы вместе с тем на повеление, которое получил в пустыне Моисей касательно своих сородичей-левитов: «От двадцати пяти лет и выше должны вступать они в службу для работ при скинии собрания, а в пятьдесят лет должны прекращать отправление работ и более не работать» (Исх. 8: 25; в другом месте приведен несколько иной нижний возрастной барьер: от 30 до 50 лет — Исх. 4: 46–47).

К сюжету о Моисее снова патетически взывает, по случаю болезни Ленина, официальный безбожник Демьян Бедный: «Долгий, долгий, мучительный путь, / И — предел роковой пред страною Обета…» (стихотворение «Моисей», снабженное эпиграфом из Втор. 34) [366]. Но ветхозаветный пророк считался и одним из главных «преобразователей» Иисуса. В русской одической поэзии весь этот аллегорический спектр закреплялся, как известно, в первую очередь за Петром Великим — «шкипером», воителем и тружеником, преобразовавшим Россию (и, соответственно, за его августейшими преемниками), так что Ленин зачастую выглядел чем-то вроде марксистской реинкарнации первого императора.

К монархически-навигационным христианским клише большевизм в качестве собственной лепты прибавил и языческий образ Ленина — пролетарского молотобойца (иногда с некоторыми индустриальными вариациями: сталевар, кочегар и т. п.); ср. в цитировавшемся стихотворении Филипченко, где тема коллективизма, внутреннего тождества между Лениным и пролетариатом соседствует с экстатическим гимном державному Кузнецу, который несколько эклектически совмещен с революционным пожаром: «Среди пожара грозного кузнец, / В руке взнесенный молот, твой близнец». Надо признать, что подобные комбинации мифологем часто отдавали чрезмерной экзотикой — ср., например, воспоминания одного из секретарей Троцкого, М. Ахманова («Красные штрихи»), который синтезировал кузнеца с нищим пролетарским Христом: «Я помню, как товарищ Ленин щеголял тогда в продырявленных брюках как настоящий кузнец пролетарского государства в рабочем костюме» [367].

Но с января 1924 года эта металлургическая ипостась приобретает не вспомогательное, а самодовлеющее значение: Ленин-кузнец предстает не столько порождением, сколько демиургом пролетариата, а главное — коммунистической партии.

Смерть Ленина сообщает его культу эпохальное значение, неимоверно нагнетающее солярно-хтоническую символику революции. Это космическое событие, нуминозное затмение солнца — и вместе с тем его новое рождение из тьмы. В погребальной лениниане сплетены два канона: традиция траурных рыданий: «Плачь, планета! <���…> / Завой, / Заплачь, земля, как человек» (А. Дорогойченко, «Бессмертному») [368]— и пасхального оптимизма: «Не плакать, не плакать, не плакать / Не плакать об Ильиче!» (С. Третьяков) [369]; «Нам ли растекаться слезной лужею?» (Маяковский). Запрет на плач идет и от обрядовых погребальных уговоров, и от монархических од, и от девятого ирмоса на Великую Субботу: «Не рыдай Мене, Мати, зрящи во гробе <���…> восстану бо и прославлюся».