Михаил Вайскопф - Писатель Сталин. Язык, приемы, сюжеты [3-е изд.]

Если же он преподносился в облике Сына, то всячески педалировалась его несокрушимая вера в родительские «массы». На деле, как мы знаем, Ленину действительно была присуща революционная вера — но не столько в какие-то косные и ненадежные толпы, сколько в неминуемую победу их большевистского руководства вопреки социал-демократическим скептикам. Говоря о «массах», например на III конгрессе Коминтерна, он подчеркивал релятивистскую зыбкость, аморфность и условность этого термина («Понятие „массы“ — изменчиво, соответственно изменению характера борьбы»). Вместо того чтобы веровать в них, он, напротив, стремился привить самим массам веру в социализм. «Мы пробудили веру в свои силы и зажгли огонь энтузиазма в миллионах и миллионах рабочих всех стран», — с гордостью заявил он в заметке «Главная задача наших дней» (1918).

Каменев рисует несравненно более благостную картину, подернутую нежной евангельской дымкой. Изображая нечто вроде одинокого томления Ильича на Елеонской горе, он в качестве утешительного контрапункта вводит тему этой его смиренной веры в «массы», которые, однако, незамедлительно отождествляются у него с самой партией:

Он никогда не боялся остаться один, и мы знали великие поворотные моменты в истории человечества, когда этот вождь, призванный руководить человеческими массами, когда он был одинок, когда вокруг него не было не только армий, но и группы единомышленников <���…> Он был один, но он верил… он жил великим доверием к массам. Единственное, что не оставляло его никогда, — это вера в творчество подлинных народных масс. <���…> Он никогда не говорил: « я решаю », « я хочу », «я думаю», он говорил: масса хочет, масса решает, партия хочет, партия решает.

В переводе на стилистику оригинала это значит: « Отче Мой! <���…> да будет воля Твоя » (Мф 26: 42); « не чего Я хочу, а чего Ты » (Мк 14: 36) [393]. Всю эту гефсиманскую картину панегирист, несомненно, проецирует на свое собственное многократное отступничество от Ленина в 1917‐м: против него он выступил сперва весной (вместе со Сталиным и большинством ЦК), затем в сентябре (снова с большинством ЦК), в октябре (вместе с Зиновьевым) и, наконец, в ноябре, после переворота (совместно с Зиновьевым и множеством других лидеров партии). В новозаветном аллюзионном контексте Каменев предстает неким перевоплощением своего нестойкого тезки — св. Петра (греч. петрос — камень, скала ), который в роковую ночь сперва не захотел (как и другие апостолы) бодрствовать с одиноким Учителем, а потом трижды от него отрекся. Вчерашний «штрейкбрехер» хочет растворить свою индивидуальную вину в общебольшевистской «Гефсимании», поясняя, что не только он с Зиновьевым, но и все прочие коммунисты в критическую минуту не раз покидали Ильича. Но, должно быть, самым драматическим выглядело теперь для Каменева следующее обстоятельство. В октябре 1923 года умирающий Ленин последний раз посетил Кремль — но не встретил никого из своих соратников: Каменев, его заместитель по Совнаркому, распустил их по домам, чтобы предотвратить любое общение с вождем [394].

За показом ленинского смирения перед «партией» у Каменева следует, однако, новый ассоциативный ход, по контрасту напоминающий о триумфе заведомо прощенного апостола-отступника: автор приписывает Ленину аллюзию на евангельское речение, связующую именно с ним, Каменевым , идеею наместничества, замещения, преемства:

Он говорил не раз <���…>: мы будем ошибаться, мы будем переделывать, но непреходящим, непреложным, единственным камнем будущего является творчество самих масс [395].

В Евангелии это звучит так: «Я говорю тебе: ты — Петр, и на сем камне Я создам Церковь Мою, и врата ада не одолеют ее» (Мф 16: 18). Иными словами, кодируя в апокрифической ленинской цитате свое собственное имя, Каменев соединил его с сакральными для большевизма «массами», т. е. партией как прямым аналогом Церкви. Я оставляю открытым вечный вопрос о степени осознанности или непроизвольности таких параллелей, однако в данном случае мы точнее оценим их симптоматику, если вспомним, что Каменев — сообща с Зиновьевым и Сталиным — входил в состав воцарившейся после Ленина группы, которой в борьбе с Троцким приходилось доказывать легитимность своего правления, отождествляя себя со всей партией, вовлекающей в себя все новые и новые «массы».

Итак, в образе скончавшегося вождя помимо «принципиальности», «логики» и других интеллектуальных ценностей ленинизма, наследуемого партией, интенсивно нагнетаются иррационально-религиозные моменты — воля и вера. Уже в обращении ЦК от 22 января 1924 года «К партии. Ко всем трудящимся» благоговейно упомянуты, наряду с «железной волей» Ильича, его «священная ненависть к рабству и угнетению» (большевистско-диалектический адекват христианской любви к ближнему), «революционная страсть, которая двигает горами» (эвфемизм евангельской веры; ср.: Мк 11: 23) — и, наконец, сама эта «безграничная вера в творческие силы масс», с которой далее согласуется его мужественное отвращение к «паникерству, смятению», т. е. опять же ко всему тому, что в церкви называлось грехом отчаяния. Те же духовно-активистские, а не интеллектуальные достоинства выдвигает на первый план пропаганда, обращаясь к темным, «политически неграмотным» толпам, влившимся в РКП после смерти Ленина. Душа его воплощается в их «делах».

Вождь, веровавший в массы, и партийная масса, верующая в Ленина, как бы скоординированно возвеличиваются в этом взаимном богослужении. Символика Третьего Завета перетекает в «заветы Ильича», которым должны хранить неколебимую верность рабочий класс и его авангард: «Рабкор, пером и молотом стуча, / Храни заветы Ильича». В агитпроповской формуле Маяковского «Партия и Ленин — близнецы братья» упор перенесен уже на партию, сохраняющую и воспроизводящую, дублирующую в своем соборном теле ленинский дух. Тотальная сакрализация коллективной силы, сменившей Ленина, становится просто неизбежной — и Троцкий, несколько опрометчиво, торопится огласить догмат о непогрешимости партии.

Настоящий психоз тех дней, отмечаемый всеми историками большевизма, — страх перед послеленинским распадом, расколом РКП, навеянный и реальными склоками, и, добавим, подсознательной памятью о судьбах раннего христианства. Руководство стремится представить кончину Ленина как цементирующий фактор, доказать, что она не только расширила, но и необычайно «сплотила» партию. Пафосом поместных соборов отзывается горделивое заклинание Луначарского, противопоставившего единодушие церкви, сплоченной Христом, бесовским сварам в стане зарубежных нехристей и еретиков: