Михаил Вайскопф - Писатель Сталин. Язык, приемы, сюжеты [3-е изд.]

Но и самый чистопородный, самый пролетарский пролетариат тоже замутнен губительным влиянием, идущим из лагеря интеллигенции, а также крестьян и других «мелких товаропроизводителей»: «Они окружают пролетариат со всех сторон мелкобуржуазной стихией, пропитывают его ею, развращают его ею, вызывают постоянно внутри пролетариата рецидивы мелкобуржуазной бесхарактерности, раздробленности, индивидуализма, переходя от увлечения к унынию», — сокрушается он в «Детской болезни „левизны“ в коммунизме».

Как же противостоять этим бесовским соблазнам? Очевидно, только обращаясь к духовным ресурсам пролетарской личности, чтобы повлиять на нее словом, убеждением. Надстройка должна преобразить и самый базис. «Мы вынуждены признать, — говорит Ленин в заметке „О кооперации“ (той, что Сталин назвал его „политическим завещанием“), — коренную перемену всей точки зрения нашей на социализм <���…> Центр тяжести для нас переносится на культурничество ». Иначе говоря, антропологическая задача, свойственная любой революции, — выявление и сотворение нового человека — решается посредством просвещенчества и пропаганды. Как видим, включенная в постановление ЦК сталинская ссылка на приоритет Ленина, которую цитирует Максименков, отнюдь не была только ритуальной фразой. «Мы пришли к тому, что гвоздь положения — в людях, в подборе людей», — признает Ленин на XI съезде, упреждая знаменитую сентенцию Сталина о «кадрах, которые решают все». Французский советолог Никола Верт совершенно правильно замечает, что «все последние ленинские предложения строились на одном идеалистическом постулате: хорошие личные качества людей способны победить любые трудности» [416]. Надо лишь прибавить, что на этом принципе зиждились не только последние, но и первые предложения предсовнаркома.

Уже в конце 1917 года Ленин возмечтал о таком триумфе «сознательности», как соревнование трудящихся, а в 1919‐м с бурным энтузиазмом ухватился за газетное сообщение о коммунистических субботниках, полностью включив его в свою статью «Великий почин». Ознаменованная коллективным подвижническим трудом «коммунистическая суббота» в истории советского общества сыграла роль, сопоставимую разве что с евангельской максимой: «Не человек для субботы, а суббота для человека». Но это и библейское «в начале», ибо Ленин, при всей своей подозрительности, кажется, по-настоящему поверил в то, что так открывается первая глава в истории обновленного человечества:

Видимо, это только еще начало, но это начало необыкновенно большой важности, это начало переворота более трудного, более существенного, более коренного, более решающего, чем свержение буржуазии, ибо это — победа над собственной косностью, распущенностью, мелкобуржуазным эгоизмом, над этими привычками , которые проклятый капитализм оставил в наследство рабочему и крестьянину. Когда эта победа будет закреплена, тогда и только тогда <���…> коммунизм сделается действительно непобедимым.

Здесь торжествует переодетая в большевистскую кожанку христианская риторика победы над самим собой, над греховным и себялюбивым «внешним человеком», порабощенным страстями, — риторика умерщвления ветхого Адама ради Адама нового. Вдохновившись «субботниками», Ленин в других своих выступлениях того же 1919 года не раз призывает покончить со « старым проклятым заветом » — «всяк за себя, один бог за всех»; так просвечивает мечта о завете новом , социалистическом. С тех пор вся история советского человека будет протекать под знаком бесконечной — и безнадежной — «борьбы с пережитками прошлого».

Апелляция к духовному ядру личности, вообще к психическим силам вступала, разумеется, в ощутимое противоречие с безличным марксистским экономизмом. Показательно то замешательство, с каким умирающий вождь оговаривает этот персоналистический подход, например в «завещании», где разбирает психологический облик своих ближайших наследников. После «ряда соображений чисто личного свойства», увенчанных предложением отстранить Сталина от власти из‐за его неудобного характера, он несколько смущенно добавляет: «Это не мелочь или, по крайней мере, это такая мелочь, которая может получить решающее значение», — редчайший случай сбывшегося ленинского пророчества.

Давая сбивчиво-недоброжелательные характеристики соратникам, Ленин не вдается в рассмотрение вопроса о социальном генезисе их поведения или же отделывается совершенно невразумительными намеками. Что означает фраза: «Напомню лишь, что октябрьский эпизод Зиновьева и Каменева, конечно, не являлся случайностью, но что он так же мало может быть ставим им в вину лично , как небольшевизм Троцкому»? Подразумевается ли тут, что все трое, так сказать, по природе своей являются лишь невольными проводниками чужого классового воздействия, за которое не могут нести индивидуальной ответственности? Еще несуразнее выглядит реплика о весьма сомнительном марксизме Бухарина: чего стоит партия, «ценнейший и крупнейший теоретик», которой «никогда не учился и никогда не понимал вполне диалектики»? [417]. («А диалектика, — укоризненно пояснял потом Сталин, добивая Бухарина, — это душа марксизма».) Мы не знаем, обусловлено ли это непонимание буржуазным влиянием или непролетарским происхождением Бухарина либо фатально присуще ему как индивиду.

Но когда Ленин говорит о партии и рабочем классе, то охотно указывает на источник их душевных пороков: это буржуазное окружение стремится привить большевикам пессимизм (т. е. грех отчаяния), маловерие и «интеллигентский скепсис». Сегодня все знают, что вера и воля — важнейшие компоненты нового общества, унаследованные преемниками вождя.

Трудность, сопряженная с анализом этого жреческого субстрата, существование которого в той или иной мере признается большинством исследователей режима, заключается в том, что религиозный пафос большевизма, во-первых, принимает агрессивно-атеистическое обличье (и, в частности, решительно отвергает индивидуальное бессмертие), а во-вторых, смыкается с бесконечно запоздавшим в России массовым просветительством, образуя с ним диковинный симбиоз. Борьба против церковного «мракобесия» сдвинута в один ряд с ликвидацией неграмотности и наставлениями о вреде микробов, сырой воды и самогоноварения. Но само советское просвещение проникнуто магическим духом.

Фидеистский напор Ленина после его смерти продолжает неуклонно овладевать партией [418], причем ее идеологи не усматривают никакого расхождения между этими иррационалистическими позывами и своим культом «науки». Как и в ленинские времена, скепсис остается смертным грехом — зато противостоящая ему «вера» примечательным образом идентифицируется вовсе не с религией, а со строго научным, рациональным — т. е. марксистским — миросозерцанием [419]. Отсюда, между прочим, такое забавное недоразумение, как прозвучавшие в 1924 году выпады Бухарина, тогдашнего сталинского союзника, против различных пессимистов, само неверие которых он парадоксально уравнивает именно с метафизическими устремлениями. «Крупнейший теоретик» начинает с типично ленинского утверждения о том, что мелкобуржуазные и интеллигентские «элементы»