Михаил Вайскопф - Писатель Сталин. Язык, приемы, сюжеты [3-е изд.]

Нормативной скромности настоящего большевика и его отказу от зазнайства неизбежно должно было сопутствовать вечное ощущение своей греховности, постоянная воля к покаянию, то бишь к самокритике и разоружению перед партией, к оторая и сама «укрепляется, очищая себя от скверны». Покаянно-разоблачительным духом, при мощнейшем содействии насаждаемой клерикальной лексики, неуклонно проникается вся партия. В ужасающем «грехопадении» повинна любая оппозиция. Но и без того грешны все, ибо всякий человек, по слову апостола, есть ложь. Грешны и верноподданные члены ВКП. «Кое-кто из коммунистов не прочь прихвастнуть и зазнаться, — грешок, который, к сожалению, все еще присущ нашему брату» — фраза, отдающая чуть ли не цитатой из «Развязки Ревизора» и вообще из позднего Гоголя. Иные хотят «превратить партию в непогрешимую силу», от чего она так же далека, как и Коминтерн: «Я никогда не считал и не считаю Коминтерн безгрешным». И себя он временами судит той же мерой: «Я никогда не считал себя и не считаю безгрешным» (хотя не слишком злоупотребляет этой склонностью к покаянию). Что ж, говорит он, «у нас нет людей абсолютно безошибочных». Все дело в том, каковы эти ошибки, насколько они глубоки или преходящи. Лично его, Сталина, в согласии с христианско-исповеднической традицией, реабилитирует то обстоятельство, что он не упорствовал в своих заблуждениях и легко очистился от своих «мимолетных» грехов: «Я не настаивал на своей ошибке и после переговоров с Лениным незамедлительно исправил ее».

Надо по-евангельски прощать обиды: «Плох тот руководитель, который не умеет забывать обиды» («Речь на I съезде колхозников-ударников»). Генсек и сам готов выказать православное милосердие к раскаявшимся грешникам — например, к Султан-Галиеву: «Человек признался во всех своих грехах и раскаялся <���…> Для чего же держать его в тюрьме?» [427](Придет время — он его расстреляет.) Ему бесконечно жаль заблудших товарищей, хочется сберечь их для партии. Так домовитый Осип у Гоголя припасал «даже веревочку». В этой чрезмерной «жалости» или «великодушии» главным образом и состоит его собственное грехопадение: подобно гоголевскому же Собакевичу, Сталин горько винит себя за добродушие. Более того — за это вполне позволительно бранить и самого генсека. Памятником его невообразимого смирения остаются реплики, прозвучавшие на октябрьском пленуме 1927 года и бестрепетно включенные им в собрание сочинений:

На прошлом пленуме ЦК и ЦКК в августе этого года меня ругали некоторые члены пленума за мягкость в отношении Троцкого и Зиновьева, за то, что я отговаривал пленум от немедленного исключения Троцкого и Зиновьева из ЦК. (Голоса: «Правильно!». Тов. Петровский: «Правильно, всегда будем ругать за гнилую „веревочку“»!)

С годами, однако, ругать его в этом отношении станет решительно не за что. Уже в 1926 году он жалуется: «Меня несколько тревожит… благодушие». В 1930‐х имитация христианского милосердия окончательно уступит место призывам к «беспощадности» — а «благодушие», как и «доброта», перейдет в разряд самых непростительных грехов против партии, столь же омерзительных, как интеллигентское многодумие, скепсис и зазнайство. Зато «скромность» навсегда останется одним из центральных понятий сталинского глоссария. Она примыкает к важнейшим психологическим факторам, способствовавшим сталинской победе над всеми конкурентами.

«Скромность» будет также некоей оптимальной равнодействующей между марксистской массовостью и новой индивидуально-психологической установкой. К ней присоединяются послушание, самоотверженность и множество других достоинств, присущих образцовому партийцу. Иначе говоря, психологическая ориентация, заданная Лениным и в его «завещании» и в призывах к выращиванию праведного большевистского Адама, оказывается общей ментальной основой для партийного строительства и всей «кадровой» политики Сталина.

После партчистки, предварявшей наступление Большого террора, он распорядился, «чтобы партию пополняли не огулом, а на основе строго индивидуального приема». Психологические критерии доминируют и в истребительной кампании против «оживившихся остатков разбитых враждебных классов», мнимая активизация которых стимулируется вовсе не логическими резонами, а совершенно иррациональным «чувством озлобления». Да и борьба «правых» против коллективизации, согласно «Краткому курсу», объясняется тем, что «кулацкая душа бухаринско-рыковской группы не выдержала, и сторонники этой группы стали выступать уже открыто в защиту кулачества».

Слово «душа» вновь обретает былой статус не только в негативном, но и в позитивном своем аспекте, вступая при этом в гармонический союз с индустриальной перестройкой личности (отсюда, кстати, и синтетическое определение «инженеры человеческих душ»). Во всех идеологических сферах все решительнее будет отвергаться односторонний «механицизм», нивелирующий «душу живую» в безлично-статистической данности социальной энергетики. Культурологическим выражением этих тенденций правомерно считать гонения на конструктивизм или на биомеханику и вообще подавление механизированного авангарда в 1920–1930‐е годы, а с другой стороны, рапповский призыв «Назад к живому человеку» [428], утилизованный всем соцреализмом и в 1940‐м, спустя много лет после уничтожения РАППа, отозвавшийся даже в сталинских нотациях Авдеенко, который не учитывал противоречивую сложность человеческих характеров. С другой стороны, как раз понятность и доступность нового искусства, враждебного любому «штукарству и оригинальничанью», станут при этом такой же ограничительной линией для чрезмерного выявления индивидуальности, как в политической сфере — «скромность большевика».

Насаждаемое смиренномудрие органически поддерживалось культом евангельской простоты или, точнее, интеллектуальной простоватости, отличавшей послереволюционную партийную среду и весь «ленинский призыв» и замечательно сочетавшейся с карьеристской хитростью, расчетливостью и злобной беспринципностью новых кадров. Хорошо известно, что их «стальные ряды», росту которых сопутствовали перманентные чистки среди реальных или потенциальных оппозиционеров, в 1920‐е годы на ближайшее время стали социальной опорой Сталина [429](уступив позднее место новому, усовершенствованному поколению свирепых выдвиженцев). Культурный уровень этой массы был аскетически скромен. Отпуская комплименты возросшей сознательности партийных «середняков» («партия выросла, сознательность ее поднялась» и т. п.), Сталин в то же время вынужден был признать: «Ленинский призыв увеличивает процент неграмотности в партии». Речь шла, правда, о неграмотности «политической» [430], но и с обычной дело обстояло не лучше. Масштабы ее носили поистине ошеломляющий характер.