Михаил Вайскопф - Писатель Сталин. Язык, приемы, сюжеты [3-е изд.]

в критические моменты два типа политики, националистическая и революционная, вступали в противоборство. Сталин, однако, не проводил четкого разделения между ними: он следовал обоими курсами одновременно; но, хотя националистический подход преобладал во время войны, именно революционный возымел силу в послевоенные годы [445]. (Автор тут умудрился не заметить решающего подъема сталинского национализма именно в послевоенную эпоху.)

Агурский указал на тот «предельно важный вклад в национализм и тоталитаризм большевизма», который, как он полагает, внесла идеология большевистских леваков из группы «Вперед» (кстати, тоже ведь эмигрантов) с их «энергетизмом» и яростной ненавистью к косному и эгоистичному крестьянству, воплощавшему азиатскую пассивность. «В сущности, — продолжал Агурский, — эта идеология подготовила почву для массового геноцида русских крестьян, который никак не противоречил национализму левых большевиков, мечтавших, чтобы обновленный русский народ превзошел все современные западные народы. Геноцид представлялся им скорее отбором приспособленных, „человеческой инженерией“ <���…> Это не Троцкий и не Григорий Зиновьев (Радомысльский) впервые выдвинули идею геноцида русского крестьянства [осуществленную] в период коллективизации 1928–1933 гг., а Богданов, Луначарский, Горький и другие, причем [бывший впередовец] Менжинский как глава тайной полиции позаботился о ее практическом проведении» [446]. Надо добавить, что впередовцы, в свою очередь, здесь выказывали зависимость от великодержавных исторических прецедентов, означенных еще Петром Великим с его брутальными методами антикрестьянской крепостнической индустриализации.

Ненависть Сталина к русскому и украинскому крестьянству никаких сомнений не вызывает, но все же для него это был вопрос социальный, а вовсе не геополитический. К «азиатчине» он не питал особой вражды, свойственной впередовцам. Скорее напротив, при случае он даже называл себя «азиатом». В литературе не раз отмечались его ориенталистские влечения, выказанные еще в период Гражданской войны (статьи 1918–1919 годов «Не забывайте Востока», «С Востока свет», «Наши задачи на Востоке»). О «пробуждении Востока» мечтали многие большевики, включая Ленина, которого тогдашняя пропаганда охотно связывала с Азией, а вернее с союзом двух континентов, двух составных великой революции. Именно так звучит патриотический извод ленинианы в статье ультралевого коммуниста Е. Преображенского. Во времена Брестского мира и Польской кампании он вместе со своими единомышленниками яростно поносил любые проявления резко активизировавшихся тогда великорусских амбиций. Но его тоже коснулись новые веяния. Уже после смерти Ленина Преображенский выступил с национально-мессианской декларацией, представлявшей собой амальгаму марксистской теории с бакунинским анархославянизмом, скифством, евразийством и реанимированной «официальной народностью» Уварова. (Несмотря на ее иноземный генезис, уваровская доктрина была воспринята многими русскими патриотами как вполне адекватное выражение национальных основ.) В некрологе («О нем») Ленин представлен Преображенским как олицетворение совершенно особого, русского пролетариата — молодого полнокровного бунтаря, не развращенного, в отличие от своих собратьев по классу, ни западной буржуазной законопослушностью, ни восточной отсталостью; азиатско-европейское происхождение вождя (Симбирск), как и географическое положение самой России, — символ и залог грядущей всемирной революции [447].

Толчком для публикации послужила гораздо более ранняя статья Троцкого, отразившая патриотическую эволюцию режима, в которой, как отмечал М. Агурский, в 1920‐е годы принимало участие и множество евреев — от Стеклова до И. Лежнева и Радека, уже в 1921‐м заговорившего о «социализме в одной стране» [448]. Вопреки популярным домыслам, Троцкий принадлежал к числу наиболее патриотически настроенных большевиков [449]. Вероятно, давало себя знать его давнее, еще юношеское народничество [450], отозвавшееся после Октября в симпатиях к Есенину, которому Троцкий, как известно, оказывал серьезную поддержку. С другой стороны, и само это народничество предопределялось базисной ассимиляторской установкой. Глупее всего было бы инкриминировать Троцкому, как это нередко делалось, хоть какие-то еврейско-националистические побуждения: он был первым, кто выступил против присутствия евреев в большевистском правительстве и, соответственно, отказывался от важнейших государственных постов [451]. Троцкий преследовал антисемитов, но его национальные сантименты, по изначальной еврейско-социалистической традиции, были отданы только русскому, а не собственному народу.

В этой, эпатажно прозвучавшей, статье «Ленин как национальный тип» Троцкий, сообразно общему поветрию, представил Ильича синкретическим воплощением русского пролетариата и крестьянства («мужицкая внешность», «крепкая мужицкая подоплека»), деликатно умолчав, однако, о более адекватных классовых привязках. Но главное, что, исходя из такой туманной социально-генетической метафизики, он отождествил не только самого Ленина, но и горячо восхваляемый им русский рабочий класс (несущий в себе и «крестьянское прошлое» страны) со всей русской нацией, расчистив тем самым путь для грядущего сталинского национализма, который будет опираться на аналогичное триединство: Ленин — русский пролетариат — Россия в целом.

Ленин, — говорит Троцкий, — олицетворяет собой русский пролетариат: молодой класс, которому политически, пожалуй, не больше лет, чем Ленину отроду, но класс глубоко национальный, ибо в нем реализуется все предшествующее развитие России, в нем ее будущее, с ним живет и развивается русская нация.

У патриотических жанров свои законы. Национально-пролетарская сущность Ильича, в изображении Троцкого, воспроизводит стандартный каталог добродетелей (удаль, широта натуры, соединенная со смекалкой и здравым смыслом), которые приписывала русскому человеку — подданному юной и стремительно развивающейся империи — литература николаевской «официальной народности». В самом деле, согласно Троцкому,

Свобода от рутины и шаблона, от фальши и условности, решимость мысли , отвага в действии — отвага, никогда не переходящая в безрассудство, характеризуют русский пролетариат и с ним вместе Ленина.

Как и в уваровской доктрине, русское отставание от Запада оборачивается выигрышем, ибо с лихвой возмещается грандиозностью и ураганными темпами развития:

Наше «третье сословие» не имело и не могло иметь ни своей реформации, ни своей Великой Революции <���…> Именно поэтому русский пролетариат имеет своего Ленина. Что потеряно в традиции, то выиграно в размахе революции [452].