Михаил Вайскопф - Писатель Сталин. Язык, приемы, сюжеты [3-е изд.]

Судя по книге «Об основах ленинизма», Сталина заворожило это шевыревско-погодинское великолепие. Конспиративно заменив «мужицкую деловитость» покойного на модную, но все же чуть неуместную «американскую деловитость», он в остальном следует за своим речистым соперником. По примеру Троцкого, могучий размах — только уравновешенный этим здравым и энергичным американизмом — Сталин обнаруживает в «ленинском стиле работы»:

Русский революционный размах является противоядием от косности, рутины, консерватизма, застоя мысли <���…> Русский революционный размах — это та живительная сила, которая будит мысль , двигает вперед, ломает прошлое, дает перспективу.

Хотя свободе предпочтено «противоядие» («очень трудно, товарищи, жить одной лишь свободой», — посетовал он однажды), в целом Сталин, как видим, весьма точно пересказал опус Троцкого — настолько точно, что плодом их патриотических усилий явился, по существу, некий совместный еврейско-грузинский панегирик истинно русской душе Владимира Ильича.

Ясно также, что восхваляемый обоими «русский размах» подразумевает не только разрушительный, но и мощный созидательный рывок в будущее. Наряду с прочими заимствованиями Сталин, как известно, перенял у «троцкистов» и тезис о том, что Советская Россия должна неимоверно форсировать индустриализацию, дабы преодолеть отставание от Запада (сходная мысль, впрочем, иногда проскальзывала и у Ленина). «Отрицая возможность без мировой революции построения социализма в одной стране, — пишет Валентинов, — троцкисты (Пятаков, Преображенский) уже в 1925 году начали изменять свою концепцию исключительно важным дополнением: если допустить, говорили они, что возможно построение социализма в одной стране, то для этого нужны не черепашьи шаги, нужно идти с максимальной скоростью, форсируя темпы строительства, напрягая все силы страны, стремясь в „минимальный срок нагнать, а затем и превзойти уровень индустриального развития передовых капиталистических стран“. Так гласит решение XV конференции, происходившей 26 октября — 3 ноября 1926 г. Оно сделано уже под прямым влиянием троцкистской идеологии и могло быть принято потому, что доктрина правого коммунизма [которую поддерживали Бухарин, Рыков, Дзержинский, В. Смирнов и до того, хотя и пассивно, Сталин] уже теряла влияние» [453].

Стимулирующую роль для самой этой «троцкистской идеологии», вместе с ее сталинским изводом, сыграла отмеченная выше «память жанра», возродившегося в новых условиях. Установка «на темпы» необходимо вытекала из адаптированной доктрины «официальной народности», которая, собственно, и провозгласила впервые лозунг «догнать и перегнать», что только еще раз подчеркивает преемственность всего большевистского режима от дореформенных моделей. Пафос «обгона» в николаевской словесности (см., например, каноническую «птицу-тройку» в концовке «Мертвых душ») обуславливался именно бедностью, пустотностью, открытостью «прежней» России, которая изображалась как сфера бесконечного ничто, неодолимо требовавшего бесконечного же — и потому стремительного — заполнения [454]; сама отсталость побуждала к баснословной скорости преображения, окрыленной национальной «широтой и удалью». (В основе своей, однако, эта модель поддерживалась дуалистической традицией, навязывавшей, как мы помним, идею чудесного, мгновенного, а не опосредованного — т. е. «тернарного» — видоизменения: не эволюции, а метаморфозы: «Раньше у нас не было черной металлургии… У нас она есть теперь» и т. д.) С другой стороны, соответствующую активность могли инспирировать как раз трезвые указания на катастрофически затяжной характер этого отставания. Таким дополнительным импульсом для генсека явно послужили некоторые сентенции Троцкого. В том же 1926 году, когда принято было решение «нагнать и превзойти», Сталин, цитируя своего врага, с негодованием воскликнул:

Выходит, таким образом [по Троцкому], что необходимо лет пятьдесят или даже сто лет для того, чтобы социалистическая система хозяйства доказала на деле свое превосходство, с точки зрения развития производительных сил, над капиталистической системой хозяйства. Это неверно, товарищи. Это — смешение всех понятий и перспектив.

А всего через четыре года Сталин заявил в речи «О задачах хозяйственников»:

Мы отстали от передовых стран на 50–100 лет. Мы должны пробежать это расстояние в 10 лет. Либо мы сделаем это, либо нас сомнут.

Зато «пробег» этот, как постоянно пишут, осуществлялся все же по военно-индустриальным рецептам Троцкого, только в еще более жестком, сталинском исполнении.

Существовал ли вообще троцкизм как целостное движение, чем-то принципиально отграниченное и от сталинизма, и от ленинской традиции? Столь же циничный, сколь информированный Бажанов, очевидно, не слишком сгущал краски, когда писал о внутрипартийных сварах:

Вообще надо относиться чрезвычайно скептически к контурам оппозиций всех этих годов. Обычно дело шло о борьбе за власть. Противник обвинялся в каком-то уклоне (правом, левом, кулацком, недооценке чего-то, переоценке, забвении чего-то, отступлении от заветов Ильича и т. д.), а на самом деле все это было выдумано и раздуто: победив противника, сейчас же без всякого стеснения принималась его политика (которая только что объявлялась преступной, меньшевистской, кулацкой и т. д.) [455].

Так в 1923 году аппаратной тройкой был выдуман и этот, противопоставленный ленинизму, «троцкизм», в чем признавался сам Зиновьев, хотя и с фатальным запозданием, в 1927 году: «Ведь надо же понять то, что было. А была борьба за власть. Все искусство состояло в том, чтобы связать старые разногласия с новыми вопросами. Для этого и был выдвинут „троцкизм“…» Его свидетельство подтверждали Преображенский, Раковский, а также Радек, сообщавший Троцкому, что «много раз слышал из уст и Зиновьева, и Каменева о том, как они „изобретали“ троцкизм как актуальный лозунг» [456]. Но хотя реальный «троцкизм», кроме своей застарелой идеологической непорочности и тактической неуклюжести, мало чем отличался от ленинизма, то зато он, в лице самого Троцкого, четко противостоял если не методам, то всему византийско-иератическому стилю и направлению сталинского царствования. Имелись, разумеется, и немаловажные этнические нюансы, умело педалированные Сталиным и дезавуировавшие русский национализм его противников.

Начнем все же с того, что было бы тенденциозным упрощением однозначно трактовать противостояние Джугашвили и Бронштейна лишь как борьбу русско-национального и еврейско-космополитического движений в рамках послеоктябрьского большевизма. Подлинная картина выглядела гораздо сложнее. Троцкого поддерживало значительное число неевреев — Преображенский, Муралов, В. Смирнов, Пятаков, Серебряков, Сапронов и пр., вплоть до десятков тысяч рядовых партийцев и беспартийных, видевших в нем единственную альтернативу сталинской диктатуре (и по недоразумению связывавших с ним свои мечты о каком-то очеловечивании режима). Многие сохраняли верность «троцкизму» в самых экстремальных условиях. В этой мученической героике «большевиков-ленинцев», как они себя называли, библейская стойкость сплавилась с истовым русским староверием, бросившим вызов новому Никону; пылающий сруб заменили Колыма и расстрельные камеры, над которыми, под пение «Интернационала», взметался призрак неустрашимого Аввакума.