Михаил Вайскопф - Писатель Сталин. Язык, приемы, сюжеты [3-е изд.]

В то же время и победа самого Сталина была бы крайне затруднена без той высокоэффективной поддержки, которую оказывали ему соплеменники Троцкого — Каганович, Мехлис [457], Ягода, Агранов, Фриновский, Ярославский и т. д., а еше раньше Зиновьев и Каменев. Как и множество других евреев, они бескомпромиссно отреклись от какой-либо национальной солидарности с Троцким. Давно уставшие от многовекового бремени иудейской обособленности, российские евреи в 1920‐е и, еще больше, в 1930‐е годы массами крестились в коммунизм (как позднее — в русскую культуру), безотносительно к внутрипартийным распрям. По возможности игнорируя юдофобскую аранжировку антитроцкистской кампании, они в большинстве сохраняли полнейшую преданность сталинской тирании и после сокрушительного разгрома «троцкизма», как, впрочем, и после окончательного уничтожения жалких советских реликтов своей национально-религиозной самобытности. Ведь и огромная часть западного, в том числе израильского, еврейства на протяжении всего сталинского правления придерживалась явственно просоветских симпатий, поколебленных только «делом врачей», а затем серией хрущевских разоблачений.

И тем не менее, даже с оглядкой на все перечисленные соображения, в целом нам остается лишь подтвердить тот банальнейший факт, что в конфликте с левой оппозицией русско-патриотическое направление представлял именно генсек, узурпировавший бухаринскую теорию о «построении социализма в одной стране». Интернационалистические грезы о мировой революции, хотя бы синтезированные с «красным патриотизмом», никак не соответствовали тому позыву к уверенному и прочному овладению собственной державой, который одушевлял новое, «коренное» партийное поколение, совершенно не расположенное к международно-филантропическим авантюрам и к обидному осознанию своей марксистской второсортности по сравнению с индустриальным Западом как подлинной надеждой революционного пролетариата. По замечанию Агурского, «социализм в одной стране» «был существенно изоляционистским лозунгом», помогавшим Сталину «сочетать официальный интернационализм со скрытым национализмом» [458].

После войны с Германией этот изоляционистский лозунг обернулся, однако, невиданным апофеозом имперского могущества и порабощением всей Восточной Европы. Такой итог ошеломил последних, замшело целомудренных интернационалистов старого пошиба. В СССР их уже почти не осталось, но на Западе такой несгибаемый «большевик-ленинец», как Исаак Дойчер, был весьма удручен тем фактом, что вожделенной мировой революции Сталин предпочел грубо антисоциалистический раздел мира на зоны (или сферы) влияния и что «социализм в одной стране» разросся до почти столь же ублюдочного «социализма в одной зоне» (Дойчер обнаруживает здесь у Сталина искаженное и редуцированное возвращение к идеям Ленина и Троцкого насчет невозможности автаркического обособления Советской России от остального мира):

По мнению старых большевиков, terra firma для социализма был высоко индустриализованный Запад. Россия начала революцию, Запад должен был продолжить ее, довести до зрелого состояния и вернуть «отсталой России» <���…> Эта схема в глазах Сталина выглядела до смешного устаревшей <���…> Ленин и Троцкий рассматривали немецкий, английский, французский рабочий класс как главных агентов революции в двадцатом веке. Сталин в основном обращал внимание на революции [sic] в Варшаве, Бухаресте, Белграде и Праге. Для него социализм в одной зоне, советской зоне, стал ведущей задачей в политической стратегии целой исторической эпохи [459].

Послевоенный разгром «космополитизма», как зачастую говорят, был подготовлен отчасти уже в 1920‐е годы. Известно, что борьба с «новой оппозицией», и особенно с троцкистско-зиновьевским блоком, принимала весьма юдофобскую окраску («Бей жидов-оппозиционеров!») [460], настолько усилившуюся в решающем 1927 году, что она встревожила даже самого генсека и его подручных. Обрусевший грузин, простой и доступный человек из народа, сохранивший нутряную привязанность к российской земле, исподволь противопоставлялся высокомерному племени вчерашних и завтрашних эмигрантов. Именно тогда, в 1927‐м, главный партийный стихотворец Демьян Бедный, давно успевший переметнуться от Троцкого к Сталину, доверительно сказал Чуковскому: «Заметили вы про оппозицию, что, во-первых, это все евреи, а во-вторых — эмигранты? Каменев, Зиновьев, Троцкий. Троцкий чуть что заявляет: „Я уеду за границу“, а нам, русакам, уехать некуда, тут наша родина, тут наше духовное имущество» [461].

Русак Ленин, противостоящий еврею Троцкому (дихотомия, закрепившаяся в массовом советском сознании еще в первой половине 1920‐х годов [462]), трансформируется под сталинским пером в некую инкарнацию традиционного «русского бога», которому наследует суммарная партия в обличье своего генсека. Приписав именно Ильичу теорию о «социализме в одной стране», Сталин уже в 1926 году объявляет ленинизм «высшим достижением русской культуры» («Письмо к тов. Кагановичу и другим членам ПБ ЦК КП(б)У», где он обрушивается на украинских коммунистов, противившихся русификации). 9 декабря 1930 года, потребовав у партячейки Института красной профессуры «разворошить, перекопать весь навоз, который накопился в философии» (речь шла о «деборинской группе», которую он внезапно обвинил в меньшевизме), Сталин противопоставил ошибавшемуся Энгельсу Ленина как главного марксистского философа [463](в дальнейшем последуют новые атаки на Энгельса, повинного в антирусских настроениях [464]). Через три дня, в разносном письме Демьяну Бедному, генсек весьма амбивалентную, если не русофобскую, статью Ленина «О национальной гордости великороссов» возвел в ранг патриотического манифеста и попрекнул ею адресата, который при всей своей подвижной благонамеренности не успел еще перестроиться на новый, великодержавный лад [465].

Ленинский образ теперь максимально «русифицируется», включая его расовые аспекты. В конце 1932 года Сталин приказал полностью засекретить информацию о еврейских корнях Ленина, сообщенную ему, через М. Ульянову, А. Ульяновой-Елизаровой; в 1938 году он разгромил роман М. Шагинян, упоминающий о шведских, немецких и калмыцких предках основателя большевизма. В постановлении президиума правления СП, отмечает Громов, говорилось, что Ленин «является „гением человечества, выдвинутым русским народом“, и его национальной гордостью» [466]. В конечном результате Ленин абсолютно естественно вписывается в национальный пантеон «наших великих предков», перечисленных Сталиным в его речи от 6 ноября 1941 года.

Совсем иначе зато обстояло дело с предками Троцкого и прочих еретиков-инородцев.