Михаил Вайскопф - Писатель Сталин. Язык, приемы, сюжеты [3-е изд.]

К «иуде Троцкому» Сталин вполне интернационалистически приобщает Бухарина, Рыкова и, так сказать, других иудействующих.

Все эти капитулянтские группы являлись по сути дела агентами меньшевизма внутри нашей партии, его охвостьем, его продолжением <���…> Поэтому борьба за ликвидацию этих групп в партии была продолжением борьбы за ликвидацию меньшевизма.

Точку в этой последней дискуссии уже успел поставить Ежов.

Образ Троцкого изначально наделен у Сталина чрезвычайной пестротой, словно ненависть пробуждала в душе генсека какие-то мощные ресурсы партийно-канцелярского сарказма и метафорики; но в целом в этом портрете кроме идейного малодушия и неверия преобладает мотив люциферианской гордыни: «Меня поражает высокомерие Троцкого»; он «смотрит на нашу партию так же, как дворянин на чернь» — и даже дерзает состязаться с самим Ильичом, клевеща на него и на партию, как это свойственно дьяволу — злоязычнику и отцу лжи:

Язычок-то, язычок какой, обратите внимание, товарищи. Это пишет Троцкий. И пишет он о Ленине.

Как и следовало ожидать, обладатель такого языка выказывает прямое зоологическое родство со своим библейским прототипом. Вспомним замечания об «извивающемся» Каменеве или о Троцком, который «приполз на брюхе в нашу партию, войдя в нее как один из ее активных членов».

Иногда Троцкий демонстрирует еще более экзотические свойства — скажем, он «скачет и играет», а вместе с ним «скачет и играет» вся вообще оппозиция. Происхождение этой странной хореографии достаточно очевидно: Лев Давидович ведет себя так же, как его ветхозаветный патрон — царь Давид , который « скакал и плясал » перед Ковчегом. Довольно элементарную расшифровку идиомы мы найдем в другом сталинском выпаде, обращенном уже против западных социалистов: «Лидеры II Интернационала скачут и играют, уверяя рабочих в том, что <���…> Лига наций — ковчег мира». Ведь для его моторно-ассоциативной манеры очень характерно такое спонтанное смещение омонимов: от ковчега Завета к ковчегу Ноя, отождествленному со спасением и мирной жизнью, наступившей после потопа. Однако что касается скачущего и играющего Троцкого, то у этой жовиальной сцены имеются в патристике также резко негативные, антииудейские параллели, к которым и апеллирует Сталин. Ср. в трактате Иоанна Златоуста «Против иудеев»:

Как животные, когда пользуются обильным кормом, разжирев, делаются буйными и неукротимыми <���…> так и иудейский народ, от опьянения и пресыщения низвергшись в крайнее нечестие, заскакал , не взял на себя ига Христова.

Иудеи скорее играют , чем служат Богу [469].

Такому же точно ликованию предавались их предки, еврейские вероотступники, сотворившие Золотого тельца, — мотив, как мы помним, подхваченный Демьяном Бедным:

Между прочим, у Иоанна Златоуста евреи ведут себя по сегодняшним меркам несколько непривычно: они актерствуют, любят плясать на городских площадях, а также «драться из‐за плясунов, резаться из‐за наездников». И вообще, «между театром и синагогою нет никакого различия <���…> А лучше сказать, синагога есть только непотребный дом и театр» [470]. В свете этих театрально-цирковых пристрастий станут понятнее насмешки Сталина над позерствующим Троцким, которого он, как когда-то меньшевиков, обзывает «фарисеем», а с другой стороны — «комедиантом», «актером», цирковым «чемпионом с фальшивыми мускулами», «опереточным Клемансо».

Подобно меньшевикам, Троцкому и прочим оппозиционерам соприродны неразумие, узко ветхозаветная приверженность мертвым буквам, а не творческому духу марксизма: в скудоумном буквоедстве и состоит «зиновьевская манера цитирования Маркса»; совсем на талмудический манер Зиновьев «отрывает отдельные положения и формулы Маркса и Энгельса от их живой связи с действительностью, превращает их в обветшалые [ср. ветхозаветные ] догмы». Напомню: «Мы освободились от него [закона], чтобы нам служить (Богу) в обновлении духа, а не по ветхой букве» (Рим. 7: 6).

Все же позиция Сталина отнюдь не исчерпывается здесь иррационально-фидеистским аспектом: веру он увязывает с разумом — т. е. с адекватным пониманием сакральных текстов, к которому решительно не способны партийные иудеи. Согласно Павлу, сама приверженность Ветхому Завету обусловлена умственным младенчеством и школярством: «Закон был для нас детоводителем ко Христу, дабы оправдаться нам верою» (Гал. 3: 24). В таком наивном школярстве Сталин, соответственно, уличает оппозиционеров. В его докладе об оппозиции на VII пленуме ИККИ есть даже целый раздел, озаглавленный «Зиновьев в роли школьника, цитирующего Маркса, Энгельса, Ленина». Правда, как мы вскоре увидим, согласно Сталину, эта роковая инфантильность сочетается с противоположным признаком оппозиционеров — их ветхозаветной старческой дряхлостью; столь полярное сочетание также было достоянием христианской, и прежде всего святоотеческой, антииудейской полемики.

Помимо того, законники-оппозиционеры лишены благодатной веры — той самой веры, новозаветный пафос которой пронизывает ленинизм, все большевистское движение и теперь узурпируется Сталиным. В антисемитской ауре столь же традиционное для всей большевистской риторики обвинение в неверии, ранее использовавшееся против меньшевиков, снова получает очень специфический привкус. Именно в Послании к евреям, которое традиционно приписывалось Павлу, содержится знаменитый Гимн вере (со слов «Праведный верою жив будет, а если кто поколеблется, не благоволит к тому душа Моя»), составляющий обширную и важнейшую часть текста (10: 38–12: 2). Ибо решающим пороком евреев с точки зрения всей христианской традиции почиталось их неверие , выразившееся в неприятии Христа: «Неужели ты дерзаешь не верить после столь разительных доказательств силы Христовой, после пророчеств <���…> Почему же, скажут, они [иудеи] не веруют, имея у себя эти книги? Потому же, почему они не веровали, видя чудеса Его. Но это вина не того, кому не веруют, а тех, которые среди мира ничего не видят <���…> Не уверовали иудеи, уверовали язычники» [471]. На вере основан, естественно, и второй элемент павловской триады, воспроизведенной в Катехизисе Филарета, по которому обучался Сталин, — надежда.

Бундовцы порицались большевиками за национальную обособленность — зато в 1920‐е годы «новую оппозицию» и «троцкистско-зиновьевский блок» стали, наоборот, винить в совершенно избыточном — антиленинском и антипатриотическом — интернационализме (который в глазах Сталина обусловлен, конечно, беспочвенностью, географическим рассеянием еврейства): «По Ленину, революция черпает свои силы прежде всего среди рабочих и крестьян самой России. У Троцкого же получается, что необходимые силы можно черпать лишь „на арене мировой революции пролетариата“». Словом, левая оппозиция все свои надежды возлагает на заграницу, вместо того чтобы уверовать в строительство социализма в одной — своей собственной — стране. Неверие, в свою очередь, ведет к безнадежности, иначе говоря, к смертному греху уныния, отчаяния и малодушия. Получается катехизис наизнанку: