Михаил Вайскопф - Писатель Сталин. Язык, приемы, сюжеты [3-е изд.]

Мягкость, конечно, понималась коммунистами по-своему — как и жестокость. В феврале 1918 года Сталин сообщает украинским большевикам о немецком ультиматуме, включающем такие пункты: « Все жители, арестованные по политическим основаниям, должны быть немедленно освобождены <���…> Вообще, нужно сказать, условия зверские ». Однако сталинские повеления действительно выглядят порой несколько менее кровожадными, чем у Ленина; если последний требовал, без всякого следствия, просто по революционному вдохновению, «расстреливать на месте» всяческих «хулиганов, контрреволюционных агитаторов» и др., то Сталин, в своей первой военной речи от 3 июля 1941 года, все же приказал отдавать подобных преступников под «суд Военного трибунала»; правда, позже он исправил свою либеральную оплошность, совершенно по-ленински распорядившись, в знаменитом приказе № 227 («Ни шагу назад!»), истреблять на месте «паникеров и трусов» [478]. Но иногда его приказы звучали как дословный повтор ленинских указаний о тактике выжженной земли. Таковы свирепые сталинские директивы 1941 года («не оставлять противнику ни одного килограмма хлеба»), обрекающие собственное население на мучения и голодную смерть:

Все ценное имущество , в том числе цветные металлы, хлеб и горючее, которое не может быть вывезено, должно безусловно уничтожаться [479].

Ср. в ленинском декрете «Социалистическое отечество в опасности!» (навеянном, вероятно, гимназической памятью о 1812 годе):

Все хлебные и вообще продовольственные запасы, а равно всякое ценное имущество , которому грозит опасность попасть в руки врага, должно подвергаться безусловному уничтожению.

Что касается столь же постоянной его вражды к Ильичу [480], то она прорывается задолго до революции (критические интонации в письмах к М. Цхакая, М. Торешелидзе и В. Бобровскому [481]), потом ранней весной 1917 года, в период Гражданской войны (сварливый и вызывающий тон сталинских посланий к Ленину [482]) и, наконец, во время «грузинского дела» или в дни роковой ссоры с Крупской. В 1920 году Сталин, как напоминает Волкогонов, «неожиданно решил в день юбилея Ленина сказать… об умении Ленина признавать свои ошибки» [483]. Надо только прибавить, что в этом удивительном выступлении, которое он долго отказывался перепечатывать и, слегка смягчив, издал только спустя много лет в Сочинениях, Сталин выказал свою неприязнь с чрезмерной и неожиданной для него откровенностью. Процитируем соответствующий фрагмент, охватывающий основную часть текста:

В 1917 году, в сентябре <���…> у нас в ЦК в Петрограде было решение не разгонять Демократическое совещание и идти вперед по пути укрепления Советов, созвать съезд Советов, открыть восстание и объявить съезд Советов органом государственной власти. Ильич, который в то время находился вне Петрограда в подполье , не соглашался с ЦК и писал, что эту сволочь (Демократическое совещание) надо теперь же разогнать и арестовать.

Нам казалось, что дело обстоит не так просто, ибо мы знали, что Демократическое совещание состоит в половине или, по крайней мере, в третьей своей части из делегатов фронта, что арестом и разгоном мы можем только испортить дело и ухудшить отношения с фронтом. Нам казалось, что все овражки, ямы и ухабы на нашем пути нам, практикам, виднее. Но Ильич велик, он не боится ни ям, ни ухабов, ни оврагов на своем пути, он не боится опасностей и говорит «Встань и иди прямо к цели». Мы же, практики, считали, что невыгодно тогда было так действовать, что надо обойти эти преграды, чтобы взять потом быка за рога. И, несмотря на все требования Ильича, мы не послушались его , пошли дальше по пути укрепления Советов и довели дело до съезда Советов 25 октября, до успешного восстания. Ильич был уже тогда в Петрограде. Улыбаясь и хитро глядя на нас, он сказал: «Да, вы, пожалуй, были правы».

Это опять нас поразило.

Товарищ Ленин не боялся признать свои ошибки.

Эта скромность и мужество особенно нас пленяли.

В сталинском показе «великий Ильич», одушевленный евангельской фразой («встань и иди»), призывает шествовать к цели на манер напористых, но туповатых и неуклюжих кавказских дэвов, легко попадающихся в любые ловушки. Единственное, хотя неприглядное, для него оправдание состоит в том, что он был мало знаком с реальным положением дел, поскольку благополучно отсиживался «вне Петрограда в подполье», — обстоятельство, комически контрастирующее с той богатырской отвагой, которой Ленин, «не боящийся опасностей», требует от своих соратников, занятых настоящей революционной работой. Вопреки героическому теоретику, «мы, практики» «довели дело до успешного восстания» — а хитрый Ильич, приехав на готовое, был вынужден всего лишь признать «нашу» правоту, в чем, собственно, и обнаружились его «скромность и мужество». Безразмерное «мы» включает в себя, конечно, и Сталина, неведомо где обретавшегося в период Октябрьского переворота [484], и заодно отнимает лавры у Троцкого, которого он совсем недавно называл подлинным руководителем восстания. (Пройдет еще четыре с половиной года — и в речи «Троцкизм или ленинизм?» генсек, забыв и об этих комплиментах, и о своих выпадах относительно «подполья» и фактического неучастия Ленина в революции, объявит, что ее « руководителем » «был Ленин, а не кто-либо другой [485]<���…> Глупо и смешно пытаться теперь болтовней о подполье замазать тот несомненный факт, что вдохновителем восстания был вождь партии В. И. Ленин».)

Чаще всего говорят о его столкновениях с Лениным в вопросе об «автономизации» и вообще в сфере национальной политики (как и по поводу монополии внешней торговли). Мы знаем, что Сталин ориентировался на куда более откровенную русскую гегемонию и жестко преследовал проявления «социал-национализма». Напомню о кульминации спора в конце 1922-го — начале 1923 года [486]в связи с «грузинским делом» и филиппиками Ленина против экзотических русских патриотов — Сталина, Дзержинского и Орджоникидзе:

«Известно, что обрусевшие инородцы всегда пересаливают по части истинно русского настроения». И затем о Сталине: «Тот грузин, который пренебрежительно швыряется обвинением в „социал-национализме“ (тогда как он сам является настоящим и истинным не только „социал-националистом“, но и грубым великорусским держимордой), тот грузин, в сущности, нарушает интересы пролетарской классовой солидарности, потому что ничто так не задерживает развития и упроченноcти пролетарской классовой солидарности, как национальная несправедливость <���…> Вот почему в данном случае лучше пересолить в сторону уступчивости и мягкости к национальным меньшинствам, чем недосолить ».