Михаил Вайскопф - Писатель Сталин. Язык, приемы, сюжеты [3-е изд.]

Зато в его посмертном изображении Сталин подчеркнуто группирует более релевантные, хотя тоже клишированные черты — «скромность», «силу логики» и прочие добродетели «горного орла нашей партии». Не следует преувеличивать индивидуальность этого дифирамба, зачитанного им на вечере кремлевских курсантов 28 января 1924 года. На фоне недавнего траурного выступления Зиновьева, канонически упоминавшего о «крае обетованном, который предносился духовному взору Владимира Ильича» [490], не менее тривиально выглядят, в частности, прозрачные сталинские ассоциации между «ясновидцем» Лениным, «лицо которого озарялось каким-то необычайным светом», — и Моисеем, сошедшим с Синая. Но постепенно он совлечет с Ленина и эту ветхозаветную ауру.

Трудно судить, насколько искренним — если такое понятие вообще приложимо к Сталину — был даже его исповедальный рассказ о разочаровании, испытанном при первом знакомстве с Ильичом, который прежде рисовался ему в обличье «статного и представительного великана»:

Каково же было мое разочарование, когда я увидел самого обыкновенного человека, ниже среднего роста, ничем, буквально ничем не отличающегося от обыкновенных смертных…

Троцкий, проницательность которого волшебно обострилась благодаря ненависти к Сталину, с торжеством уличает автора в мерзопакостном коварстве: «За мнимой наивностью этих образов <���…> скрывалась хитрость на службе личного расчета. Сталин говорит будущим офицерам Красной армии: „Пусть вас не обманывает моя серая фигура. Ленин тоже не отличался ни ростом, ни статностью, ни красотой“» [491].

На сей раз Троцкий явно перебарщивает, простодушно игнорируя память жанра. Слишком уж точно совпадают сталинские признания с богостроительско-большевистским тезисом о скромной и общечеловеческой массовидности Ленина, оттеняющей его непомерное величие. Достоянием жанра было и самое это разочарование, пусть даже стимулированное действительной непрезентабельностью вождя. Ср., например, у Луначарского:

Лично на меня с первого взгляда он не произвел слишком хорошего впечатления. Мне он показался по наружности чуть-чуть бесцветным [492].

И у Осинского:

Когда я в первый раз увидел Ленина <���…> то, хотя уже имел точные сведения об его наружном виде, все же, по старой памяти, испытал некоторое разочарование [493].

Но и такие официально неброские «персоналии» у Сталина почти уникальны. Я далек от абсурдного предположения насчет какой-то его человеческой преданности Ленину, как и от других фантастических попыток приписать Сталину любое подобие нормальных человеческих чувств. Полезнее будет прислушаться к свидетельству отлично информированного Бажанова:

Я видел насквозь фальшивого Сталина, клявшегося на всех публичных выступлениях в верности гениальному учителю, а на самом деле искренне Ленина ненавидевшего, потому что Ленин стал для него главным препятствием на пути к власти. В своем секретариате Сталин не стеснялся, и из отдельных его фраз, словечек и интонаций я ясно видел, как он на самом деле относится к Ленину. Впрочем, это понимали и другие, например, Крупская [494].

На Крупскую он и переносит потом свое подлинное отношение к покойному правителю. Она обвиняется им в «отходе от ленинизма» и полном непонимании ленинского наследия: «Тов. Крупская (да простит она мне!) сказала сущую чепуху. Нельзя выступать здесь с защитой Ленина против Бухарина с такой чепухой». И вообще — «А чем, собственно, отличается тов. Крупская от всякого другого ответственного товарища? Не думаете ли вы, что интересы отдельных товарищей должны быть поставлены выше интересов партии и ее единства?» (Речь на XIV съезде).

Чем, собственно, отличается Крупская от всех прочих товарищей, генсек прекрасно знал, ибо, конечно, навсегда запомнил ультиматум Ленина: «Уважаемый тов. Сталин! Вы имели грубость позвать мою жену к телефону и обругать ее. Хотя она вам выразила согласие забыть сказанное <���…> я же не намерен забывать так легко, что против меня сделано, а нечего и говорить, что сделанное против жены я считаю сделанным и против меня. Поэтому прошу вас взвесить, согласны ли вы взять сказанное назад или же предпочитаете порвать между нами отношения». Сталинский ответ, уже не дошедший до адресата, теперь известен — он выполнен в агрессивном тоне, пародирует, закавычивая, протесты Ленина и, по сути, содержит лишь утрированно-формальные извинения: «Впрочем, если Вы считаете, что для сохранения „отношений“ я должен „взять назад“ сказанные выше слова, я их могу взять назад, отказавшись, однако, понять, в чем тут дело, где моя „вина“ и чего собственно от меня хотят» [495]. Сталинская травля Крупской была его подлинным ответом Ленину, исполненным во вкусе кавказской вендетты.

Ср. также замечания Авторханова, который запечатлел ситуацию, сложившуюся в конце 1920‐х годов:

Н. К. Крупская, вдова Ленина, уже один раз обжегшаяся на Троцком (Сталин в свое время из‐за ее поддержки Троцкого чуть не исключил ее из партии), на заседаниях Политбюро и президиума ЦКК во время обсуждения правых угрюмо молчала, а после заседания, как рассказывали тогда, приходила на квартиру то к Рыкову, то к Бухарину и часами плакала, говоря:

— Я все молчу из‐за памяти Володи (Ленина), этот азиатский изверг так таки потащит меня на Лубянку, а это позор и срам на весь мир…

А потом, постепенно приходя в себя, повторяла свою знаменитую фразу троцкистских времен:

— Да что я! Действительно, живи сегодня Володя, он бы и его засадил. Ужасный негодяй, мстит всем ленинцам из‐за политического завещания Ильича о нем! [496]

Изредка (например, в борьбе с Троцким на XIII партконференции) Сталин все же использовал авторитет ненавистной ему Крупской. В общем, при всей своей семинарской подготовке он не питал ни малейшей охоты к семейно-евангельскому согреванию ленинского образа, противополагая этой слащавой ностальгии постное величие абстрактного ленинизма. Более того, былая принадлежность к ближайшему ленинскому окружению, как и ко всей его «гвардии», в 1937 году обернется верной дорогой к гибели. За много лет до своего воцарения в ранге главного жреца ленинизма, еще при жизни наставника, Сталин, по свидетельству Молотова, «слишком грубовато» отзывался о Крупской:

Я должен перед ней на задних лапках ходить? Спать с Лениным еще не значит разбираться в ленинизме!

Мне Сталин сказал примерно: «Что ж, из‐за того, что она пользуется тем же нужником, что и Ленин, я должен ее так же ценить и признавать, как Ленина?» [497]

В 1934 году «Правда» поставила ей на вид, что она неправильно вспоминает о Ленине [498]. Спустя четыре года политбюро осуждает Крупскую за ее положительный отзыв о «политически вредной» книжке М. Шагинян, посвященной семье Ульяновых. Ленинской вдове строго указано, что любые рассказы о ее муже — дело не семейное, а «общепартийное». Оказывается, Крупская «недопустимо и бестактно» претендует на «роль монопольного истолкователя обстоятельств личной жизни» покойного [499].