Михаил Вайскопф - Писатель Сталин. Язык, приемы, сюжеты [3-е изд.]

легко выдыхаются, впадают в отчаяние, истерически «сомневаются», «теряют веру», впадают в скептицизм, «хнычут», «пересматривают» или же ударяются в какую-либо «высокую» область [вероятно, намек на пролеткультовский «космизм», донельзя раздражавший всех большевистских вождей], предоставляя тянуть лямку « верующим » <���…> Хуже всего, однако, то, что у нас есть — зачем это скрывать? — скрытые скептики, в особенности из среды квалифицированной ученой молодежи [книжники, обруганные Лениным] <���…> Не священная тревога за судьбу революции живет в них, а глубоко спрятанное неверие в наше будущее.

Выходит, скепсис, с одной стороны, приобщен здесь к чуждой, как бы метафизической, сфере «высокого», а с другой, — противопоставлен марксистской «вере» и смежным сакральным ценностям — священной тревоге ревностного большевизма. А затем Бухарин раскрывает классовый источник этого интеллигентского неверия, несовместимого с благочестивым пролетарским рационализмом:

Буржуазия, преисполненная скепсиса, все более поднимает свои очи к небу <���…> аналогичный процесс переживает и вся буржуазная наука в целом. Мистицизм и здесь свивает свое прочное гнездо.

В итоге скепсис отождествлен тут с мистикой, тогда как вера остается достоянием истинно научного мышления. Могучей, ленинской «уверенностью» и «громадным оптимизмом» проникнуты в то же время немудрящие пролетарские души, которые сотнями тысяч вливаются в «стальные ряды» партии [420]. По мере эволюции режима вера эта будет изливаться на все новые и переменчивые ипостаси «ленинизма», пока тот окончательно не затвердеет в образе генсека. Что же до Бухарина, то его научный фидеизм поджидали еще многочисленные испытания [421], засвидетельствованные в предсмертных письмах, где он повествует, как истово вглядывается в газетные фотоснимки вчерашних соратников, магически надеясь убедить их в своей невиновности [422].

В сущности, основополагающий метод «диалектики» обращался именно к вере [423], поскольку банальный здравый смысл был не способен постигнуть все извивы и пируэты сталинского режима. Чрезвычайно интересна в этом плане беседа генсека с Роменом Ролланом, состоявшаяся в июне 1935‐го и запрещенная Сталиным к публикации. Изнемогая от почтительности («Может быть, возбуждаю вопросы, какие я не должен был бы возбуждать»), прогрессивный гость жалуется на то, что «нельзя ожидать от французской публики, даже сочувствующей, той диалектики мышления, которая стала в СССР второй натурой. Французский темперамент привык к абстрактно-логическому мышлению, рассудочному и прямолинейному». В силу этой бескрылой рассудочности французская публика, к сожалению, не понимает некоторых советских действий — например, «недавно опубликованного закона о наказании малолетних преступников старше 12 лет <���…> Получается впечатление, что над этими детьми нависла смертная казнь» [424]. Желательно как-то разъяснить прямолинейным французам скрытый благодетельный и, видимо, чисто профилактический смысл постановления.

Умом сталинскую Россию было не понять, но и для того, чтобы в нее верить, требовались совершенно особые душевные свойства.

Уже говорилось, что утопия спасительной большевистской целокупности, заданная X съездом, отнюдь не была персональным открытием генсека. «Для всех старых большевиков вопрос о единстве партии был не просто уставным требованием, он стал фетишем, новым высшим существом, как у М. Робеспьера в период якобинской диктатуры, и именно его в целях борьбы за власть максимально использовал Сталин», — констатирует Сироткин [425]. Сталинское «единство» требовало все же гораздо большей унификации и тотального единомыслия, непривычного для ленинских ветеранов. Громадное достижение аппарата состояло в том, что этим унифицированным образом слитной партии он сумел заменить прежний богостроительско-пролеткультовский идеал единого пролетарского организма , представив всякую фракционную, групповую или личностную специфику как отпадение от родной коммунистической плеромы — столь же губительное, как первородный грех отторжения индивида от гомогенного коллектива, оплаканный в горьковской «Исповеди». Только отщепенца поджидала теперь не метафорическая, а буквальная гибель. Абстрактную же «партию» при этом все чаще будет замещать ее сужающееся руководство или протеический «ленинизм», от лица которого витийствует генсек.

Партийная дисциплина, трансформируемая в покорность вождю, психологически обуславливалась в свою очередь большевистской скромностью как синонимом христианского смирения. Разумеется, скромность непосредственно противостояла греховной гордыне, которая открывала путь к бесовской «прелести» и которая выступала у Сталина под псевдонимом «кичливости» либо, еще чаще, зазнайства. Осуждение последнего мы встретим и у Ленина, повлиявшего на соответствующие формулы генсека («Ленин учил нас не зазнаваться»), но Сталин обличал этот порок в таких видах и с такой широтой, о коих ни Ленин, ни даже сама церковь не помышляли. Нарциссическую гордыню генсек порицает и в частных письмах — например, Ксенофонтову: «Мне не нравится грубо-самоуверенный тон статей Шацкина: сам же проповедует скромность, а проявляет на деле максимум самоуверенности», — и в глобальной политике. Напомню о пресловутом «головокружении от успехов» — типичном проявлении сатанинской прелести, — проистекающем, как он пишет, «из духа самомнения и зазнайства». На XVII и XVIII съездах он предостерегает от «головокружения» хозяйственников, на февральском пленуме 1937 года — чекистов и все население страны, а во время войны с Германией — Красную армию. Оказывается, бахвальство и «зазнайство» ведут к беспечности и — тут он вполне открыто подхватывает церковно-аскетическую лексику — к «самообольщению», чреватому крахом; пример тому — «зазнавшиеся» немцы, недооценившие мощь советских войск. («Бахвальство и вредное для дела самодовольство» он обличал еще в дни Польской кампании 1920 года.)

Наличествовал здесь, конечно, и рассудительный будничный реализм ленинского пошиба. Вместе с тем в сталинском пафосе принудительного смирения приоткрывалась мнительная вражда к любой яркой индивидуальности, способной хоть чем-то ограничить его абсолютное, всепожирающее величие. По точному замечанию Солженицына, «никто, кроме него, не должен был ничего знать, уметь и делать безупречно <���…> Как царь Мидас своим прикосновением обращал все в золото, так Сталин своим прикосновением обращал все в посредственность» [426]. Но угадывается тут, пожалуй, и природное, искреннее влечение к «основному потоку жизни», несущему партийных «середняков» на своих серых волнах.