Михаил Вайскопф - Писатель Сталин. Язык, приемы, сюжеты [3-е изд.]

«Счастье» ленинские публикации принесут первым делом самому Сталину, который, впрочем, тщательно следит, чтобы в них не проникли те или иные материалы вроде «завещания» («Письмо к съезду»), могущие омрачить эту радость. Завещание же он предпочитает трактовать символически: то очень узко («политическим завещанием» Ленина он называет его статьи «О кооперации» и «О нашей революции»), то чересчур расширительно — как в своей знаменитой клятве: «Уходя от нас, товарищ Ленин завещал нам укреплять всеми силами союз рабочих и крестьян» и т. д., включая завет «расширять союз трудящихся всего мира». Заслуживает интереса прямое совпадение сталинской присяги с только что прозвучавшими тогда формулами Преображенского: «Он завещал нам , всемерно охраняя союз с нашим крестьянством в период мирной передышки, держать союз с угнетенными народами <���…> Мы должны сделать все человеческое и сверхчеловеческое, чтобы выполнить духовное завещание Ленина»; в заключение Преображенский говорит о единодушной клятве всей партии крепить свое единство [409].

Я рассматриваю это схождение не как доказательство сталинской «вторичности», а прежде всего как знак некоего вероисповедного консенсуса, сложившегося в большевистской среде. Обожествление умершего получает тотальный характер. Еще недавно большинство соратников считали Ленина преимущественно практиком — скорее «реализатором», чем теоретиком марксизма. Правда, по случаю ленинского пятидесятилетия Бухарин еще в 1920 году объявил было его учение о диктатуре пролетариата и советской власти «евангелием современного пролетарского движения» [410]; но тогда это открытие не вызвало широкого признания. В 1924 году картина радикально меняется. Когда, всего через несколько недель после смерти вождя, Бухарин, выступая на торжественном заседании Комакадемии, поставил его в качестве теоретика рядом с Марксом, это было воспринято вполне естественно. Вскоре его постараются представить и корифеем философии [411].

Все эти гиперболы представляли собой сложную смесь искренности и лицемерия, выразившегося среди прочего в отказе партийного руководства выполнить волю почитаемого вождя — снять Сталина с поста генсека. В конечном счете престолонаследников занимает теперь вовсе не мертвый Ленин, а его живая «партия», т. е. они сами.

Возвышенно-идеологическая мотивировка внутрипартийной борьбы сообщала «ленинизму» чисто религиозный настрой, как известно, превращавший съезды в подобие Вселенских соборов с их потрясающей мелочностью и въедливостью. Режим эволюционировал в направлении некоего незыблемого канона, который ритуально связывался с именем Ленина, но на деле во многом от него отклонялся. Вместе с остатками внутрипартийных свобод в далекое сентиментальное прошлое — в блаженно-инфантильную стадию большевизма — навсегда отодвигалась вся рудиментарно человеческая сторона ленинской личности, унаследованная ею от старой служилой России, — скромность, прямота, чиновничье усердие, бытовая непритязательность, — и в поле зрения оставался только мифологизируемый политический образ. Этот тотем был необходим всем противоборствующим силам как ритуальный стержень, как та магическая ось, вокруг которой с грохотом и визгом вращалась кровавая карусель.

Ленинскому культу неизменно сопутствовала тяга крепнущего сталинского режима к самосакрализации. Еще при жизни Ленина славословия ему черпались прямо из Библии: «Кто среди богов подобен Тебе, о Господи?»:

Есть ли отдаленное подобие такого вождя в стане наших врагов? <���…> Нет, таких вождей у них нет ( Осинский ).

Пусть назовут нам другое имя во всей новейшей истории человечества, которое заставило бы учащенно биться сердце. Другого имени никто не назовет ( Зиновьев ) [412].

Став главным жрецом ленинизма, Сталин официально тоже разделяет большевистское убеждение в том, что ничего краше Ильича природа не создала. Однако агитпроповский псалом он все же использует в иных видах, перенося его сперва на партию, а потом на Советское государство:

Укажите мне другую такую партию. Вы ее не укажете, ибо ее нет еще в природе (1924).

Назовите нам другое государство <���…> В мире нет этого государства (1925).

Превознося эти казенные святыни, так сказать, равные Ленину, Сталин выкажет изумительное умение лавировать между всеми идолами нового пантеона, приспосабливая их к созданию своего собственного культа.

Принято считать, что Сталин произвел околорелигиозную и вообще идеалистическую ревизию марксизма, неимоверно усилив роль идеологического фактора, или же «надстройки», за счет экономического «базиса». Так, Максименков пишет о «сочиненной Сталиным теории фактического приоритета надстройки над базисом»; и далее: «В проекте Постановления ЦК о постановке партийной пропаганды после выхода в свет „Краткого курса истории ВКП(б)“ осенью 1938 года Сталин собственноручно написал: „До последнего времени были в ходу `теории` и `теорийки`, игнорирующие значение обратного воздействия идеологии на материальное бытие, опошляющие учение марксизма-ленинизма о роли общественных идей, — учение, гениально развитое, в особенности, Лениным“. По сути дела, положение Сталина было антимарксистской теорией» [413].

Между тем «антимарксистский» подход зародился в партии еще на заре советской власти, когда развеялись надежды на духовное преображение общества, ожидавшееся после его экономической трансформации. Конечно, согласно теории, «надстройка» должна была отставать, и даже значительно, от «базиса». Однако в ситуации послеоктябрьской разрухи и одичания это отставание приобрело, пожалуй, слишком вызывающий вид. Ленин, как правило, не склонен был доверять официозным разглагольствованиям о сознательном пролетарии, свободном от индивидуалистическо-собственнических инстинктов. Но его крайне раздражает и коллективный классовый эгоизм рабочих, наивно уверовавших было в собственную «диктатуру». Любопытно проследить, как в ленинских писаниях советского времени с первых же дней нарастает глухая неприязнь к пролетариату [414]— к его профсоюзам, рабочей оппозиции, к пролеткульту и забастовщикам, которых он обзывает «тунеядцами и хулиганами» [415]. Позабыв о своих дореволюционных гимнах российскому рабочему классу, он в декабре 1917‐го назвал значительную его часть всего лишь «пришельцами в фабричную среду», а через несколько лет, на XI съезде, вернулся к этой же мысли: «Очень часто, когда говорят „рабочие“, думают, что значит это фабрично-заводской пролетариат. Вовсе не значит. У нас со времен войны на фабрики и на заводы пошли люди вовсе не пролетарские».