Михаил Вайскопф - Писатель Сталин. Язык, приемы, сюжеты [3-е изд.]

Ни одного нарта Саусрыко не оставит в живых, все от него погибнем. Лучше мы сами погубим его, — решили нарты [316].

Героя, как водится, побеждают обманом: спущенное с горы «Колесо Балсага» перерезает ему ноги по самые колени, после чего Сослана погребают живым. Каждую весну он пытается вырваться из-под земли, чтобы расправиться со своими врагами.

Мне остается теперь вернуться к предыдущему изложению, внеся в него соответствующие коррективы. И самые первые, еще чисто поэтические псевдонимы Сталина, образованные от имени Сосо — Сосело и Созели , и самые последние — Салин, Солин , наконец, Сталин включают в себя тот же акустический комплекс, что содержится и в имени Сослан. Имя Сталин соединяло Сослана со сталью как его психологической и «большевистско-индустриальной» [317]сущностью (и в придачу обладало тем известным преимуществом, что перекликалось с именем основателя большевизма). Ниже мы увидим, однако, что у вождя имелся и собственно русский образчик, позаимствованный им из продукции низового романтизма.

Что касается прочих его обозначений, задействованных в сталинской биографии, то в первую очередь стоит заново взглянуть на его первый публицистический псевдоним — Бесошвили, составленный на каламбурно-двуязычной основе. Если Бесошвили в таком макароническом контексте означает сын беса , то обращение к имени Сослан дает его адекват — сын сатаны (вполне естественная для семинариста, особенно в языческо-демонической ауре образа, псевдоэтимологизация слова).

Мы уже видели, что в процессе замещения имен по смежности Иосиф Сталин дал своему первому (законному) сыну имя Яков — то самое, которым назывался отец библейского Иосифа. Точно так же он дает своей первой — и единственной — дочери имя, напоминающее о матери эпического Сослана — светозарной Сатане: Светлана. Еще важнее следующее обстоятельство. В течение многих лет он, с совершенно избыточным постоянством, обыгрывает ее зловещее детское прозвище: в письмах к жене (которая сама была уроженкой Кавказа и, конечно, имела представление о его фольклоре) Сталин, упоминая о дочери, почти всегда называет ее Сатанка [318]. Но когда она подросла и когда, после гибели Надежды Аллилуевой, семейный код был утрачен, он предпочитает изменить это имя на Сетанка — очевидно, чтобы избежать обидных и непонятных для девочки коннотаций. Сама Светлана пишет только об этом втором, более позднем варианте:

Называл он меня (лет до шестнадцати, наверное) «Сетанка» — это я так себя называла, когда я была маленькая. И еще он называл меня «Хозяйка» [319].

Так он величал ее в своих письмах, и так же она сама подписывала послания к отцу: Сетанка-хозяйка [320]. Это совокупное наименование максимально соответствует стабильному титулу «матери нартов»: Сатана — Хозяйка.

Одновременно «Сетанка» как бы замещала для Сталина и его собственную «реальную» мать: «Ты до смешного похожа на мою мать <���…> — говорил он, и, кажется, это было главным источником его нежности ко мне» [321]. Помимо прочего, здесь действовал все тот же метонимический принцип, который дал о себе знать и в его первой женитьбе. «Вероятно, — пишет Такер, — на характерную для него привязанность к матери <���…> указывает и тот факт, что невеста не только имела такое же имя, но во многом походила на его мать » [322].

Как и положено солнечной Хозяйке нартов, Светлана должна была освещать им путь во тьме:

В случаях хорошего расположения духа он встречал меня словами: «Что же ты, товарищ хозяйка, ушла и бросила нас, темных, без ориентировки» [323].

Уместно уточнить, что покойную жену, в отличие от дочери, Сталин никогда не называл «хозяйкой». Ни о каком реальном ведении хозяйства в случае Светланы говорить, конечно, не приходится (к тому же девочка жила в Кремле, отдельно от отца, со своим братом и няней). Правда, Сталин, как говорилось в предыдущей главе, придавал этому дополнительному прозвищу и пародийно-классовый оттенок.

Дополнительным стимулом при окончательном выборе псевдонима могло послужить для Сталина и его бесспорное внешнее сходство со стальным героем нартовского эпоса. Портрет Сослана неизменен: он невысок ростом, смуглый, с железными глазами, хромой или «широкоступый» , вообще с ослабленными ногами — напомню о сросшихся пальцах на ноге Сталина. К тому времени, когда он наконец взял себе это имя, он успел не раз побывать в России и других странах, где его смуглость воспринималась, естественно, в качестве отличительного признака (о ней упоминают, в связи с первым впечатлением от знакомства со Сталиным, Троцкий и Вера Швейцер).

Могли пробудиться у него и ассоциации с Колесом Балсага, которое, скатившись с горы, переехало ноги Сослана. А. Островский приводит воспоминания учителя пения в духовном училище С. Гоглицидзе о дорожной аварии в Гори:

Никто не заметил, что сверху мчится фаэтон с пассажиром. Фаэтон врезался в толпу, как раз в том месте, где стоял хор певчих [Джугашвили был одним из них]. Сосо хотел перескочить через улицу, но неожиданно на него налетел фаэтон, ударил его дышлом в щеку, повалил на землю и, на счастье, переехал лишь через ноги [324].

Жизнь Сталина сама подстраивается к кавказскому фольклору, включая такие ее подробности, как жестокие репрессии против родственников жены. В грузинском сказании встречная женщина говорит Амирани:

Его упорный отказ от каких-либо упоминаний о нелюбимом отце словно перекликается с сюжетом о безотцовщине Сослана. Но и фольклорные сплетни о Сталине безотчетно обращаются к тем же древним моделям. Приведенные мною слухи о супружеской неверности жены Виссариона Джугашвили аукаются, помимо легенды о Великом Грешнике, и с частым в эпосе обвинением против Сатáны, которую жены нартов бранили «блудницей», и с грузинским сюжетом о рождении Амирани [326], отцом которого был охотник. Последнего в сталинском апокрифе как бы замещает путешественник, натуралист и охотник Пржевальский. С середины 1920‐х годов Сталин действительно обретает эпического приемного отца — правда, уже покойного. Речь, само собой, идет о Ленине, точнее, о его официально-культовом и мифологизированном образе.

Вот те материалы, из которых Сталин начал возводить здание собственной религии. Взятые вместе, они явили собой оптимальное сочетание солнечного пафоса революции и ее кровожадной хтоники с еще более свирепой кавказской хтоникой, металлических кумиров большевизма — со стальными чудищами нартского эпоса, подпольно-интриганской диалектики Ленина — с предательской изворотливостью кинто, лабазного материализма основоположников — со скотским бездушием ката. Пангерманизм Маркса и Энгельса Сталину суждено было со временем заменить русско-имперским шовинизмом, литургические рефлексы вступили у него в союз с семинарской выучкой, а партийная страсть к поклонению — с психопатическим тщеславием и властолюбием тирана. Его исполинский эпический образ прорастает из трупа Ленина, как нартские великаны — из поверженных черепов, и первой строительной площадкой для необъятного капища станет ленинский Мавзолей.