Михаил Вайскопф - Писатель Сталин. Язык, приемы, сюжеты [3-е изд.]

Ваши поздравления и приветствия отношу за счет великой партии рабочего класса, родившей и воспитавшей меня по образу своему и подобию.

За, казалось бы, чисто этикетным смещением праздничного адресата — от самого юбиляра к материнской партии (которую, выходит, и надо поздравить с таким замечательным сыном) приоткрывается вместе с тем прямое самоотождествление с ней — такое же, как и с Лениным. Не упущена здесь и другая мифологема старой ленинианы — мотив кровавой жертвы, которую, разбросав «по каплям», Ильич принес рабочему классу:

Можете не сомневаться, товарищи, что я готов и впредь отдать делу рабочего класса, делу пролетарской революции и мирового коммунизма все свои силы, все свои способности и, если понадобится, всю свою кровь, каплю за каплей.

Если раньше Ленин считался олицетворением «коллективного разума» трудовых масс, то в 1930‐е годы эта роль всецело переходит к его преемнику. Когда-то Бухарин писал, явно намекая на Сталина: «У нас нет Ленина, нет и единого авторитета. У нас сейчас может быть только коллективный авторитет. У нас нет человека, который бы сказал: я безгрешен и могу абсолютно на все сто процентов истолковать ленинское учение. Каждый пытается, но тот, кто выскажет претензию на все сто процентов, тот слишком большую роль придает своей собственной персоне» [513]. Теперь он покорно признает стопроцентную безгрешность Кобы, объявив его персонификацией ленинской ВКП. В 1934 году, на XIV съезде, словно подхватив инициативу безвестных Губаревых, Бухарин призывает к «сплочению вокруг товарища Сталина как персонального воплощения ума и воли партии » [514]. Кающийся Зиновьев спроецировал на него черты воскресшего Иисуса, которые генсек раньше приписывал советской индустрии, пытливо изучаемой европейскими паломниками-пролетариями. Только в амплуа прозревшего Фомы Неверного у Зиновьева выведены не западные рабочие, а отечественные поселяне, познавшие сладость коллективизации: «Лучшие люди передового колхозного крестьянства стремятся в Москву, в Кремль, стремятся повидать товарища Сталина, пощупать его глазами, а может быть, и руками , стремятся получить из его уст прямые указания, которые они хотят понести в массы» [515].

Удерживая в самооценке канон смиренной большевистской массовидности, статус «частицы» великого целого, Сталин строит свой авторский образ в согласии с традиционным идеалом марксистской гомогенности, который был присущ всей предшествующей, «горизонтальной» советской культуре, названной В. Паперным «культура 1» — в отличие от «вертикальной» и жестко иерархической «культуры 2». Зато своей богослужебной пропаганде Сталин дает совсем иные ориентиры, соответствующие как раз «культуре 2»: агитпроп возносит его сакральную личность в некий обособленно-надмирный слой, отторгнутый от анонимной массы низовых почитателей. В конечном итоге Сталин постоянно использует напряжение между обеими гранями этого своего образа, создавая вечный эффект непредсказуемости и витальной динамики.

Аналогичное сочетание двух трактовок — «субъективной» и культово-пропагандной — мы находим в двуединой формуле «Ленин и Сталин». Сама эта формула замещает собой сталинский отклик на прежнее двуединство: «Ленин и Троцкий». Возникает новый миф о близнечных правителях [516]— и, как часто бывает в таких мифах (кстати, сохранявшихся на Кавказе), один из близнецов убивает другого, своего предшественника. Субститутом такого убийства служит в данном случае тотальное отвержение сталинской пропагандой всех неугодных ей сторон ленинской личности, сближающих ее с Троцким. Символично, что последнего вывозят из СССР на пароходе «Ильич»; а когда НКВД, по приказу Сталина, готовит убийство Троцкого, тот получает кодовую кличку Старик [517]— ту самую, что была постоянным прозвищем Ленина.

Вскоре после сталинского юбилея словосочетание «Ленин — Сталин» становится повсеместным, привлекая озадаченные взоры зарубежных наблюдателей. Посетив в 1933 году Советский Союз, американец полковник Робинс со смехом говорит Сталину:

Самым интересным для меня является то, что во всей России я нашел всюду имена, Ленин — Сталин, Ленин — Сталин, Ленин— Сталин.

Скромнейший Сталин отмахивается от такой несуразицы: «Тут тоже есть преувеличение. Куда мне с Лениным равняться».

Это не помешает ему спустя несколько лет, в речи от 3 июля 1941 года, призвать «весь народ сплотиться вокруг партии Ленина — Сталина». В 1930‐е годы сближение будет доведено до прямой реинкарнации.

Подвести соответствующий итог Сталин поручит лицу, так сказать, объективному, знатному иноземцу — Анри Барбюсу, книга которого созревала в тайниках агитпропа и Коминтерна. Самому Барбюсу принадлежат в ней, кажется, только цветы французской муниципальной риторики.

Книга начинается с мистической геометрии большевизма. Концентрические круги устремлены к своему сакральному центру:

Красная площадь — центр Москвы в огромной европейской Советской России. Центр Красной площади — мавзолей. На левом крыле мавзолея, в котором спит, словно живой, Ленин, стоят рядом пять-шесть человек. Издалека они неотличимы друг от друга.

Так приносится дань официальной марксистской массовидности. Но по существу это лишь мнимая неразличимость. Или, точнее говоря, Сталин одновременно и часть гомогенного коллектива, и самая его субстанция:

А кругом сходится и расходится симметрическое кипение масс <���…>

У этого водоворота есть центр. Возгласы сливаются в одно имя: «Сталин! Да здравствует товарищ Сталин!» Один из стоящих на Мавзолее Ленина подносит руку к козырьку или приветственно поднимает ее, согнув в локте и выпрямив ладонь. Человек этот одет в длинную военную шинель, что, впрочем, не выделяет его среди других, стоящих рядом.

Он и есть центр, сердце всего того, что лучами расходится от Москвы по всему миру.

Как некогда Ленин, Сталин предстает воплощением всей трудовой России и ее пролетариата: «Вот оно — лицо народа, населяющего шестую часть мира»; «В чертах его [Сталина] проступало нечто… пролетарское». Подобно Ленину, ему свойственна могучая «вера в массы», у которых он тоже «учится больше, чем они у него». Передается Сталину и былой географический синкретизм Ильича, соединявшего в себе, как мы помним, Европу и Азию, все человечество: «Во весь свой рост он [Сталин] возвышается над Европой и над Азией… Это — самый знаменитый и в то же время почти самый неизведанный человек в мире».

Вкрадчиво, но неуклонно развивается тема реинкарнации, которая дана с примечательным использованием канонического большевистского тезиса о том, что незаменимых людей нет, а что касается Ильича, то его, как писал когда-то Луначарский, «заменишь только коллективом». Именно в силу своей безличной коллективности, а равно в силу еще более могучей харизмы, Ленина способен был заменить только Сталин: