Михаил Вайскопф - Писатель Сталин. Язык, приемы, сюжеты [3-е изд.]

Избитый революционный девиз — «Чем хуже, тем лучше» — воистину становится главенствующим регулятивным принципом для сталинского мировосприятия. Голод и расстрелы обеспечивают мощнейший стимул для революции и всего коммунистического движения. Разделяя это традиционное представление, Сталин декларирует его с каким-то атавистическим энтузиазмом:

Сама жизнь подготовляла новый подъем — кризис в городе, голод в деревне (1906).

Нет, товарищи: там, где голодают миллионы крестьян, а рабочих расстреливают за забастовку — там революция будет жить (1912).

Везде и всюду «живая жизнь» питается могильными всходами. Таким творческим импульсом стала, например, «кровавая драма» на Ленских приисках — расстрел рабочих [524], который вывел «на сцену живую жизнь с ее неумолимыми противоречиями» (1912). Ср.:

Ленские дни ворвались в эту «мерзость запустения» ураганом и открыли для всех новую картину <���…> Достаточно было расстрела рабочих в далекой сибирской глуши (Бодайбо на Лене), чтобы Россия покрылась забастовками <���…> Это были первые ласточки зачинающегося мощного движения. «Звезда» [напомню, что Сталин имеет в виду собственную статью] была тогда права, восклицая: «мы живы, кипит наша алая кровь огнем нерастраченных сил…» Подъем нового революционного движения был налицо.

В волнах этого движения и родилась массовая рабочая газета «Правда».

Еще раньше, после Кровавого воскресенья, совершенно так же в разливе Стикса, «в крови рабочих, родилась первая русская революция». А когда разразилась вторая, то Сталин, после провала июльского выступления большевиков, с каннибальским оптимизмом предсказывал: « Жизнь будет бурлить, кризисы будут чередоваться». Через четыре года он перечисляет «резервы партии»: «1) Противоречия между различными социальными группами внутри России; 2) Противоречия и конфликты, доходящие иногда до военных столкновений, между окружающими капиталистическими государствами» («Партия до и после взятия власти»). Более того, порой кризисные ситуации, счастливо рождаемые «самой жизнью», весьма благотворны для ее развития во всем объеме социалистического строительства: «сама жизнь сигнализировала нам» об опасности благодушия и о пороках кадровой политики: «Шахтинское дело было первым серьезным сигналом <���…> Второй сигнал — судебный процесс „Промпартии“». Соответственно выглядит все и на Западе: « Дороговизна жизни , наступившая за последнее время в Чехословакии, является одним из благоприятных условий»; « Борьба, конфликты и война между нашими врагами — это… наш величайший союзник ».

Если перевести образ этого «союзника» — голод, расстрелы, войны и пр. — в сферу фундаментальных семиотических категорий, его придется обозначить одним словом — смерть. Именно смерть всегда выступает у Сталина в связке с жизнью , обеспечивая ее всепоглощающее развитие; одно немыслимо без другого. Эта нерасторжимая связь просвечивает в любых, в том числе редуцированных или метонимизированных, формах. Так, в 1909 году, говоря о грядущем оздоровлении РСДРП, Сталин упоминает в списке целебных средств эффективное использование похоронных касс («Партийный кризис и наши задачи»). Ср. более очевидные комбинации: «Кто требует от правительства уступок, — заявляет он в 1905 году, — тот не верит в смерть правительства, а пролетариат дышит этой верой ». Ликование на одной стороне диалектического двуединства абсолютно симметрично уравновешивается унынием на другой. Борьба сама по себе приносит приятные чувства, включая простое коммерческое удовлетворение оттого, что затраченная кровь успешно окупилась:

Приятно бороться с врагами в рядах таких борцов.

Приятно и радостно знать, что кровь, обильно пролитая нашими людьми, не прошла даром, что она дала свои результаты [525].

Ступенью ниже на радостной шкале стоит сочувствие , пробуждаемое, например, казнью подлинных или мнимых монархистов (1927):

Расстрел 20-ти «светлейших» вызвал глубочайший сочувственный отклик среди миллионных масс рабочих.

Следует, возможно, уточнить, что сочувствовали они не расстрелянным, а самому расстрелу.

Сталин и все его союзники живут не просто так, а на страх врагам:

ГПУ будет жить у нас на страх врагам пролетариата.

Дело Сунь Ят-сена будет жить в сердцах китайских рабочих и крестьян на страх врагам китайского народа.

Дорогой Алексей Максимович! <���…> Желаю Вам долгих лет жизни и работы на радость всем трудящимся, на страх врагам рабочего класса [526].

Разумеется, так же в точности ведут себя и сами эти враги. К примеру, в битвах (Первой) мировой войны рабочие всех стран, «переодетые в солдатские шинели… калечат и убивают друг друга — на радость врагам революции». Стоит ли доставлять им подобные чувства? Так он и пишет еще в 1904 году: «Мы хотим доставить врагу не радость, а горечь и хотим сровнять его с землей», — а спустя три десятилетия, в том же стиле, только сдобренном ехидцей, откликается на сообщение о своей болезни, появившееся на Западе: «Есть, очевидно, люди, заинтересованные в том, чтобы я заболел всерьез и надолго, если не хуже. Может быть, это и не совсем деликатно, но у меня нет, к сожалению, данных, могущих порадовать этих господ. Как это ни печально, а против фактов ничего не поделаешь: я вполне здоров» (1932).

Если голод и неурожаи за рубежом служат делу мирового коммунизма, то голод и неурожаи в СССР должны окрылить зловредную оппозицию. Согласно Сталину, она только и мечтает: «авось партия провалится с посевами, — тогда и ударим как следует»; и наоборот, Троцкий, говорит он уже в 1926‐м, «боится хорошего урожая» — да и вообще, оппозиция «рассчитывает на ухудшение положения в стране и партии», на политический и экономический кризис. Со временем генсек сумеет доказать, что оппозиционеры вовсе не ограничивались одним только пассивным ожиданием, а предпочли путь прямого вредительства; зато их собственная гибель станет гарантией счастливого социалистического процветания.

«Жить стало веселее» в 1935 году, после убийства Кирова, ленинградских арестов, чисток и накануне всесоюзной бойни. Сталинская жизнерадостность и его террор были взаимообусловлены, и этому синтезу вторило другое сочетание, свойственное всему советскому мироощущению второй половины 1930‐х годов, — мироощущение, в котором официальный дневной оптимизм корректировался ночным ужасом перед арестами.

С учетом аграрной аллегорики русской революции и особенно хтонических влечений самого Сталина — любителя мифа об Антее — не внушает ни малейших сомнений само местопребывание смертоносных союзников прогресса. Подтачивая «опоры» и «устои», марксистский «крот истории» в недрах земли незримо копит свои мятежные силы, готовые прорваться наружу при невольном содействии неразумного врага: