Михаил Вайскопф - Писатель Сталин. Язык, приемы, сюжеты [3-е изд.]

вынужден был отступить, затаив в груди злобу (1906).

Ср.:

Рабочие пока что молчат, безмолвно переносят удары нефтепромышленников, накопляя в груди злобу (1909).

Десятки и сотни раз пытались трудящиеся на протяжении веков сбросить с плеч угнетателей и стать господами своего положения. Но каждый раз, разбитые и опозоренные, вынуждены были они отступить, тая в душе обиду и унижение, злобу и отчаяние (1924).

Что это, как не точнейший автопортрет, проясняющий психологические функции различных сталинских «отступлений», включая сюда и одолевавшие его приступы простой необщительности, замкнутости [530], и частые — видимо, все же не только лицемерные — ходатайства об отставке [531]?

Этим же настроем злобной мстительности, как мы помним, обусловлено «обострение классовой борьбы» в 1930‐е годы, когда «подняли голову» затаившиеся было «остатки разбитых классов». Но гораздо раньше, в 1917‐м, аналогичными импульсами одержимы были сами революционные массы. Ведь борьба и удары врагов только разжигают их боевой пыл, заставляя пробудиться от мнимой кончины:

В огне этих схваток ожили и развернулись умершие было Советы и Комитеты.

Революция идет… Похороненная на Московском совещании, она вновь подымает голову , ломая старые преграды <���…> В огне борьбы оживают умершие было Советы.

Еще через десять лет он говорит, обращаясь к совсем другой теме:

Оживает и растет, все более усиливаясь, похороненная было в Версале капиталистическая Германия.

Мумификация Ленина, проведенная по его инициативе, была наглядным символом такого соединения или смешения состояний, другим выражением которого мог бы служить тост 1938 года: «За здоровье Ленина!» Жизнь и смерть у Сталина настолько сплетены, что в иных случаях ему приходилось прилагать специальные усилия, чтобы отделить первое от второго. Охотнее всего в этой путанице он обвиняет противников:

Эти господа, подобно гробовщику, берут мерку с давно усопших и этой меркой меряют живых (1905).

Неясно, правда, зачем нужна гробовщику мерка для живых людей, но Сталина такие мелочи не смущают. Беспокоит его другое — какой-то мавзолейный страх перед прижизненным погребением: «Не принимают ли они нас за покойников?» — говорит он в 1907 году, а через десять лет повторяет: «Слишком рано хоронят нас гг. могильщики. Мы еще живы». В 1926‐м на торжественной встрече с земляками его одолевают все те же подозрения — и в ответ на тифлисские комплименты он сварливо замечает: «В таком тоне говорят обычно над гробом усопших революционеров. Но я еще не собираюсь умирать». (Ср. также его процитированное письмо 1932 года, где он язвительно опровергает слухи о своей смертельной болезни.)

Бывает, однако, что и сами покойники беззаконно притворяются живыми или ведут выморочное, промежуточное существование. Так ведут себя на северо-западе России, в лимитрофах, «уже сброшенные в преисподнюю» и одновременно «заживо разлагающиеся тени» былых властителей, имитирующих свое воскресение, вместо того чтобы покорно «склонить головы» перед революцией. Такие же зомби пробуждаются на Кавказе: «Нам передали официальное заявление, подписанное воскресшими из мертвых Чермоевым и Бамматовым, говорящие об образовании независимого (не шутите!) Северо-Кавказского государства»; «еще не все народы Северного Кавказа знают, что давно похороненные ими „правительства“ продолжают нелегально „существовать“» (1918).

Вероятно, этой сущностной неистребимостью навеяны и страхи Сталина перед неминуемой активизацией врагов, и его маниакальное стремление к их периодически возобновляемому добиванию. Я склонен считать, что их вампирическая живучесть предопределена как ахронностью сталинского мышления (см. в 1-й главе), так и вегетативно-циклическими моделями, о которых речь пойдет чуть ниже. Предварительно стоит напомнить, что его хтоническое мировосприятие не так уж расходилось с общереволюционной и общебольшевистской риторикой, — разница заключалась в том, что риторическими ужимками у Сталина дело никогда не исчерпывалось. Реализовав свои представления о жизни как всепожирающей и абсолютно беспринципной биологической борьбе, Сталин обратил эту практическую установку на собственную партию и — шире — на давно уже покорное население, т. е. на «своих».

Можно было бы ожидать, что большевистский культ целостной партии и вообще любой целостности, в соответствии с фольклорной семантикой, отождествится у него с постоянным пафосом органики, «жизни». Но она, как мы только что видели, в свою очередь неизменно сопрягается у Сталина именно со смертью — а последнюю фольклор соотносит как раз с мотивами неполноты, дробления и расчлененности. Сталинская диалектика, однако, допускала и не такие противоестественные сочетания. Первым и знаменательным опытом по соединению этих контрастных базисных категорий явился иллюстративный сюжет — притча, изложенная молодым Сталиным в его дебютной статье «Как понимает социал-демократия национальный вопрос?» (1904). Начинающий теоретик полемизирует здесь с грузинскими федералистами — невеждами, неправильно толкующими, по его убеждению, программу РСДРП и ее «национальные» пункты:

Вспоминается одно древнее сказание. Жил когда-то «мудрец-анатом». В его распоряжении было «все необходимое» для «настоящего анатома»: диплом, помещение, инструменты, непомерные претензии. Не хватало ему лишь малого — знания анатомии. Однажды к нему обратились с просьбой объяснить, какая существует связь между частями скелета, которые были разбросаны им на анатомическом столе. Таким образом, нашему «прославленному мудрецу» представился случай отличиться. «Мудрец» с большой помпой и торжественностью приступил к «делу». Но вот беда! «Мудрец» ни аза не понимал в анатомии, он не знал, какую часть к чему приставить, чтобы в результате получился целый скелет! Долго возился бедняга, много потел, но тщетно! Наконец, когда у него все перепуталось и ничего не вышло, он схватил несколько частей скелета, отшвырнул их далеко от себя и при этом философски обругал «злонамеренных» лиц, якобы положивших на его стол ненастоящие части скелета. Зрители, конечно, подняли на смех «мудреца-анатома».

Автор забыл только прибавить, что дипломированный древний анатом, посрамленный весельчаками в морге, очевидно, теперь должен был «отступить, затаив в груди злобу и отчаяние». Как бы то ни было, Сталин оказался единственным в мире идеологом, который для показа своей партии и ее программы предпочел в качестве наглядного пособия экспонат из мертвецкой. Но еще поучительнее его дальнейшие анатомические манипуляции с «национальным вопросом», завершившие эту ученую статью: