Марк Уральский - Горький и евреи. По дневникам, переписке и воспоминаниям современников

Обращаясь к европейским финансистам, Горький из их среды особо выделил еврейских банкиров, поскольку их собратья из США, категорически отказались кредитовать практикующую государственный антисемитизм Российскую империю:

Не давайте ни гроша денег русскому правительству! Оно не имеет связи с народом, миллионы людей уже осудили его на гибель.

Оно почти триста лет держало русский народ в диком невежестве, создав из него огромный, глупый, тяжёлый кулак, который уже несколько раз поднимался над головами народов Европы в то время, когда они шли к свободе, — поднимался и останавливал их на пути. Этот кулак всё ещё висит над вами, вызывая всюду страшное напряжение милитаризма, бессмысленную трату средств на броненосцы и пушки.

Оно даже из религии создало средство для травли инородцев, дубину для истребления иноверцев.

Понимают ли еврейские банкиры Европы, что они дают деньги в Россию на организацию еврейских погромов?[ГОРЬКИЙ (I). Т. 23. С. 381–385].

Российское правительство, естественно, было обо всем этом осведомлено, и официальной нотой своего посла в Вашингтоне потребовало от американцев воспретить въезд Горького и его спутников в их страну. Хотя для

правительства Америки Россия имела статус «дружественной державы» и политики и дипломаты не желали поддерживать кампанию по сбору денег с целью его свержения [WSwAJ],

— Госдепартамент США оставил ноту российского посольства без внимания.

Приехав, через Финляндию и Швейцарию во Францию, где у Горького было много симпатизантов, в первую очередь — руководство Социалистической партии, поддержавшее его призыв к французским банкирам, не давать займов русскому правительству, путешественники 23 марта (5 апреля) 1906 года в порту Шербурга взошли на борт немецкого трансатлантического гиганта «Фридрих Вильгельм Великий» и отплыли на нем в Америку.

Капитан любезно предоставил Горькому лучшую каюту на пароходе, состоявшую из кабинета с большим письменным столом, гостиной и спальни с ванной и душем, а Марии Федоровне отдельную каюту «люкс». Во время путешествия я мало виделся с Горьким. Во-первых, он ежедневно работал с 7–8 часов утра и выходил только к 6 часам вечера, когда раздавался колокол, возвещающий время обеда, а во-вторых, я, как только выехал в открытый океан, захворал морской болезнью и с утра до вечера лежал в своей каюте. <���…> Во время нашего путешествия Алексей Максимович начинал писать свою повесть «Мать», и его особенно интересовала жизнь нашего подполья. Он заставлял меня рассказывать со всеми подробностями о моей подпольной деятельности, о товарищах-подпольщиках, о методах работы, о всяких хитростях, к которым мы прибегали, чтобы обмануть агентов царской охранки, непрерывно нас преследовавших. Сам он почти каждый вечер читал нам то, что написал, и особенно прислушивался к высказываниям Маржи Федоровны, которая очень прямо, а порой даже резко ему возражала. <���…> О пароходной нашей жизни мало что можно сказать <���…>… на последнем обеде, накануне приезда в Нью-Йорк <���…> капитан произнес речь о благополучно кончающемся путешествии и открыл пассажирам парохода, что украшением его был знаменитый писатель Максим Горький и его супруга, известная артистка Московского Художественного театра, любимица московской публики — Мария Андреева, и поднял бокал, предлагая выпить за их здоровье. Раздалось: «Hip! Hiphurrah!» Все встали и приветствовали Горьких. Короткий ответный спич Марии Федоровны на прекрасном немецком языке имел шумный успех. Еще не входя в залив Гудзона, наш океанский гигант был встречен пароходом с крупной надписью «Hudson», до отказа наполненный черной массой людей, махавших руками, шляпами, фуражками, зонтиками, платками. Это была целая туча репортеров со всей Америки, представители всевозможных организаций. С пришвартовавшегося к нам парохода они на ходу выскакивали на спущенный трап и, обгоняя друг друга, спешили подняться на палубу, куда выходили каюты Горького и Марии Федоровны. Редкие из них говорили по-русски, по-английски же никто из нас не говорил, мой французский язык они не понимали. И вся тяжесть беседы пала на бедную Марию Федоровну, прекрасно владевшую немецким языком. Они настаивали на немедленном интервью с Горьким, но по настоянию Марии Федоровны Алексей Максимович категорически отказался давать ответы на их сотни вопросов. Мария Федоровна от его имени поблагодарила всех встречавших, извинилась, сказала, что он очень устал от дороги и от той работы, которой непрерывно был занят в пути. Тем временем наш пароход подошел к причалу, на котором тысячная толпа встречала Горького. Цепь полицейских в серых касках, в синих мундирах, с белыми дубинками в руках окружила толпу. Когда мы спустились на пристань, люди прорывались через кордон охранителей порядка, хватали Горького за руки, целовали его широкую накидку, а женщины обнимали Марию Федоровну, тянулись поцеловать ее. С трудом добравшись до машины, мы наконец смогли доехать до отеля «Бель-клер» [243] В отеле «Bellclaire», который существует и по сей день на углу Бродвея и 77-й улицы, путешественникам был заказан роскошный номер из трех комнат с видами на Центральный парк и Гудзон. , где были приготовлены для нас комнаты [БУРЕНИН Н. Е.].

Добавим к этому, что среди встречавших Горького находились, такой аторитетный старый борец с царизмом («дедушка русской революции»), как Николай Чайковский — добрый знакомый Марка Твена, в те годы видный деятель партии эсеров, а также крестник Горького, которого он считал также и приемным сыном, Зиновий Пешков. Последний затем стал исполнять при Горьком роль секретаря и переводчика, т. к. Андреева и Буренин владели только французским и немецким языками. Горький писал на родину:

Встретили меня очень торжественно и шумно, в течение 48 часов весь Нью Ёрк был наполнен различными статьями обо мне и цели моего приезда [ГОРЬКИЙ (II). Т. 5. С. 179].

Из воспоминаний Н. Буренина следует, что:

Мария Федоровна, предвидя посетителей, настояла, чтобы Горькому, самой Марии Федоровне и мне были отведены отдельные номера с помещениями для приемов. Ее предположения на другой же день оправдались. Не только в наших комнатах, но и в вестибюле отеля нельзя было протолкаться. Главным образом одолевали репортеры газет и журналов и огромное количество русских эмигрантов. Телефон звонил непрерывно, подростки негритята в своих коричневых мундир-чиках с золотыми позументами приносили целыми пачками телеграммы и визитные карточки, в которых очень трудно было разобраться. Все хотели лично видеть Горького и с ним говорить. На Марию Федоровну легла тяжелая обязанность переводчицы при разговорах с Горьким. Я удивлялся и восхищался точности переводов и общим внушительным тоном ее ответов американцам. <���…> Так продолжалось это дня два или три [БУРЕНИН Н. Е.].