Марк Уральский - Горький и евреи. По дневникам, переписке и воспоминаниям современников

Существует мнение, что Горький и Сталин духовно были «совместимы», базирующееся как бы на характере их переписки:

Горький же, даже споря со Сталиным, не соглашаясь с ним, стараясь в чем-то его убедить или переубедить, остается в том же языковом поле, внутри той же — общей со Сталиным — системы отношения к миру, к тем жизненным целям и задачам, которые они оба перед собою ставят. Сказанное относится не только к самим письмам, но и к тем драматическим, а порой и трагическим сюжетам, которые стоят за этими письмами [САРНОВ (II). С.7],

Однако данная аргументация звучит не очень убедительно. Горький, как писала хорошо его знавшая Нина Берберова,

был человек гибкий, пластичный, и ему это приспособление к адресату было особенно присуще. <���…> Это инстинктивное приспособление к адресату, которое сразу бросается в глаза, когда читаешь горьковские письма, ярче всего выражается в той языковой маске, в которой он в каждом таком случае предстает перед нами [БЕРБЕРОВА. С. 201].

В отличие от Ленина, с которым Горький по жизни вел жаркие споры, Сталин не терпел прямых возражений, особенно идущих вразрез с остевой линией его видения. Горький же, будучи по натуре своей «еретиком» — так он не раз характеризовал себя в личной переписке (об этом горьковском самоопределении см. также в гл. «Сектант и еретик» [БАСИНСКИЙ (I)]), имел склонность противоречить, заявлять свою особую точку зрения. Но при этом он, как и его «друг» тов. Сталин, был также и тонкий психолог, а посему, оказавшись перед дилеммой

существовать в жизненной среде, которую он должен был презирать, и все же быть прикованным к ней как к единственной, в которой он мог действовать [105] Фраза Энгельса о Гете, см. [ЛУНАЧАРСКИЙ (IV)]. А Гёте сам говорил о себе Эккерману: «Говорят, что я счастливый человек, но когда я оглядываюсь назад, то я вижу бесконечное количество отречений, бесконечное количество отказов от того, чего я хотел. Я вижу непрерывный труд, и только изредка мой путь освещается лучом, напоминающим счастье. И так с самого начала до самого конца». ,

— он нашел «общий язык» с ее первым человеком, сосредоточившим к тому времени в своих руках необъятную власть в стране Советов. Как стилист умел он также найти «верный тон» для осторожного высказывания своих «еретических» мыслей. Не исключено, что пользуясь своим авторитетом и обаянием, Горький надеялся влиять на Сталина: не столько для собственного блага — на недостачу благ ему сетовать не приходилось, а во имя гуманности — писатель старался по возможности смягчать сталинскую линию в отношении «провинившихся», в первую очередь своих бывших товарищей их стана старых большевиков. Возможно, в какой-то степени прав один из современных писателей, полагая, что по типу личности Максим Горький

не был ни хитрецом, ни злодеем, ни ментором, впавшим в детство, а был он нормальный русский идеалист, склонный додумывать жизнь в радостном направлении, начиная с того момента, где она принимает нежелательные черты [ПЬЕЦУХ].

Одно, однако, несомненно: дружба с новым Верховным Вождем носила совершенно иной характер, чем в свое время с Ильичем. В ней почти не было ни резкого столкновения мнений, ни задушевности, ни колких, хотя и проходящих, обид — ничего интимного. Общий тон — деловой, бодрящий, жизнеутверждающий, со стороны Сталина с середины 1930-х годов — несколько покровительственно-иронический и, конечно же, что касается Горького, — апологетический. Скорее всего, об их отношениях правильнее будет говорить, что:

Они не сдружились (это слово вообще не приложимо ни к тому, ни к другому), но сблизились. Об этом ярко свидетельствует <���…> их переписка. Безоговорочная и восторженная оценка Горьким насильственной коллективизации была для Сталина огромной моральной и политической — поддержкой. После того, как партия столь решительно ставит деревню на рельсы коллективизма, — писал ему Горький из Сорренто, — социальная революция приобретает подлинно социалистический характер. Это — переворот почти геологический, и это больше, неизмеримо больше и глубже всего, что было сделано партией <���…> Задача перевоспитать <���крестьян> в кратчайший срок — безумнейшая задача. И, однако, вот она практически решается <���…> В общем, все идет отлично. Гораздо лучше, чем можно было ожидать [ВАКСБЕРГ. С. 233].

Возможно, обладая исключительной памятью, Горький навсегда запомнил одно из ранних высказываний Сталина, сделанных в его адрес еще на заре Революции:

Русская революция низвергла немало авторитетов. Её мощь выражается, между прочим, в том, что она не склонялась перед «громкими именами», она их брала на службу либо отбрасывала их в небытие, если они не хотели учиться у неё. Их, этих «громких имен», отвергнутых потом революционеры, которые только тем и замечательны, что они старые. Мы боимся, что лавры этих «столпов» не дают спать Горькому. Мы боимся, что Горький «смертельно» потянуло к ним, в архив. Что ж, вольному воля!.. Революция не умеет ни жалеть, ни хоронить своих мертвецов [106] Сталин, газета «Рабочий путь», 1917, 20 октября [БАСИНСКИЙ (II). С.52]. .

Горький же больше всего на свете ценил живую жизнь, в которой он, непременно, должен был звучать «громким именем»! Владислав Ходасевич, входивший в начале 1920-х годов в ближайшее окружение Горького, писал:

В 1921–1928 годах Горького смущало и тяготило полуопальное положение буревестника революции, принужденного жить за границей на положении чуть ли не эмигрантском. Ему хотелось быть там, где тврится пролетарская революция. Сталин, расправившийся с его недругом Зиновьевым (имею в виду не казнь Зиновьева, а его предварительную опалу), дал Горькому возможность вернуться и занять то высокое положение арбитра по культурным вопросам, которого Горький не мог добиться даже при Ленине. Сама личность Сталина, конечно, ему в высшей степени импонировала. <���…> Несомненно, он льстил Сталину не только в официальных речах и писаниях [ХОДАСЕВИЧ].

Итак, не желая быть списанным в архив, Горький посчитал за лучшее найти путь к сердцу человека, в котором, по словам его приятеля Анри Барбюса, как ни в ком другом были «воплощены мысль и слово Ленина».

Переписка со Сталиным — тому бесспорное свидетельство. Вот примеры славословия в адрес Сталина из писем Горького к нему:

12 ноября 1931 года

Будьте здоровы и берегите себя. Истекшим летом, в Москве, я изъяснялся Вам в чувствах моей глубокой, товарищеской симпатии и уважения к Вам. Позвольте повторить это. Это — не комплименты, а естественная потребность сказать товарищу: я тебя искренно уважаю, ты — хороший человек, крепкий большевик. Потребность сказать это удовлетворяется не часто, Вы это знаете. А я знаю, как Вам трудно бывает. Крепко жму руку, дорогой Иосиф Виссарионович [САРНОВ (II). С. 2].