Николай Богомолов - Разыскания в области русской литературы XX века. От fin de siecle до Вознесенского. Том 1. Время символизма

Видимо, в этот момент (самый конец 1909 и начало 1910 года) в сознании как Белого, так и Иванова на передний план выходят литературные проблемы, где Минцлова была им плохим помощником. Иванов руководит созданным осенью Обществом ревнителей художественного слова, в который формализовалась Академия Стиха, и обдумывает обобщающую работу, способную создать глобальную концепцию символизма, отталкивающуюся, конечно, от великих источников, но ориентированную на современное состояние русского его извода.

Белый же работает над статьями, составившими книгу «Символизм» (вышла в конце апреля 1910 [1307]), и собирает книгу «Луг зеленый» (вышла в конце июля 1910), что также обращает его к теоретическим проблемам как символизма, так и литературы вообще. А в апреле 1910 г. он открывает «ритмический кружок», в котором принимают участие преимущественно молодые поэты, где выступает в качестве мэтра. Как кажется, одновременное обращение к глубокому теоретическому осмыслению символизма и к учительской деятельности, основанной на изучении формальных особенностей художественной речи, прежде всего стихотворной, является далеко не случайной и впоследствии откликнется в реальности существования постсимволистских кружков — «Цеха поэтов», возникшего осенью 1911 г., и «Молодого Мусагета», где Б. Пастернак читал первый свой публичный доклад «Символизм и бессмертие» (1912).

Практически на самом рубеже 1909 и 1910 годов, 30 ноября умирает Иннокентий Анненский. Сама по себе эта смерть была не слишком замечена литературной общественностью, но для 1910 года она оказалась важна по крайней мере в двух отношениях. Про выход в свет «Кипарисового ларца» мы уже сказали, но не отметили двух вещей. Первая — статья Вяч. Иванова «О поэзии Иннокентия Анненского», в которой не просто подводятся итоги творчества покойного поэта. Иванов определяет Анненского как одного из принципиальных противников того типа символизма, к которому принадлежит он сам. Названный здесь «ассоциативным», этот тип символизма осмысляется как чисто интеллектуальная забава, создание ребуса и его разгадка читателями, и тем самым низводится до степени низшего искусства. Характерно, что такая характеристика пришла к Иванову из доклада самого же Анненского «Поэтические формы современной чувствительности», где чрезвычайно схожая формула была применена к Брюсову: «Брюсов видит в них <���словах. — А. Ч. > ряды загадок. Он ищет шифра. Он хочет создать универсальную колоду карт» [1308], причем карты эти воспринимаются отчасти как крапленые. Известно, что Иванов обиделся на этот доклад Анненского [1309], а теперь еще и отомстил посмертно. Такой жестокий расчет со своим недавним соратником по «Аполлону» был ему, видимо, необходим не только в очевидных теоретических целях, но и для целей весьма практических: ему необходимо было убедить возможных «еретиков», первым среди которых был, вероятно, Гумилев — ученик Анненского, только что одобренный Ивановым.

Второе соображение, связанное со смертью Анненского и появлением в свет «Кипарисового ларца», более или менее известно. В «Записных книжках» Ахматовой находим отчетливое воспоминание: «…я прочла (в брюлловском зале Русского музея) корректуру „Кипарисового ларца“ <���…> и что-то поняла в поэзии» [1310]. В. А. Черных очень правдоподобно датирует это событие концом февраля [1311]. В апреле она венчается с Гумилевым, а в середине июня впервые читает стихи на Башне, с чего начинается долгая история выяснения того, как же Иванов отнесся к ее ранним стихам. В свете только что сказанного логично будет предположить, что ахматовское воспоминание: «Вячеслав Иванов, когда я в первый раз прочла стихи в Ак<���адемии> стиха, сказал, что я говорю недосказанное Анненским, возвращаю те драгоценно<���сти>, кот<���орые> он унес с собой» [1312], — на деле вовсе не было похвалой. Понятна и запись о чтениях стихов Иванову: «…Вяч<���еслав> очень равнодушно и [иронично] насмешливо [сказал] произнес: „Какой густой романтизм!“ Я тогда до конца не поняла его иронии. <���…> О том, как он tête à tête плакал над стихами, потом выводил в „салон“ и там ругал довольно едко, я так давно рассказыва<���ю>, что скучно записывать» [1313]. Ахматова относит все это к сфере проявления личных свойств Иванова, тогда как нам представляется, что он таким образом осуществлял свою программу литературного наставничества, так в полной мере и не реализовавшуюся.

Итак, мы в ходе изложения дошли до начала 1910 года, где несомненно главным событием стал доклад Вяч. Иванова, в печатном виде названный «Заветы символизма», и его обсуждения — сперва в московском Обществе свободной эстетики, а затем в течение трех заседаний в петербургском Обществе ревнителей художественного слова. Напомним довольно известный факт: акмеистический манифест Гумилева, статья «Наследие символизма и акмеизм», так называлась в тексте журнала [1314], но в оглавлении значилось: «Заветы символизма и акмеизм» [1315]. Довольно очевидно, хотя систематически и не разобрано, что в своей критике символизма Гумилев опирался прежде всего на «Заветы символизма», которые он слушал еще в виде доклада и даже выступал в обсуждении. И не случайно Ахматова в заметке «Коротко о себе» (очень коротко!) писала: «В 1910 году явно обозначился кризис символизма, и начинающие поэты уже не примыкали к этому течению. Одни шли в футуризм, другие — в акмеизм» [1316]. И в другом месте, в воспоминаниях о Модильяни:

«А далеко на севере»… в России умерли Лев Толстой, Врубель, Вера Комиссаржевская, символисты объявили себя в состоянии кризиса, и Александр Блок пророчествовал:

Вряд ли это случайно. Очень похоже, что она здесь опирается на предисловие Блока к «Возмездию»: «1910 год — это смерть Коммиссаржевской, смерть Врубеля и смерть Толстого. <���…> Далее, 1910 год — это кризис символизма, о котором тогда очень много писали и говорили, как в лагере символистов, так и в противоположном. В этом году явственно дали о себе знать направления, которые встали во враждебную позицию и к символизму, и друг к другу: акмеизм, эгофутуризм и первые начатки футуризма» [1318]. При этом Ахматова, конечно, не могла не заметить блоковской ошибки, поскольку уж она-то хорошо знала, что «в десятом году Гумилев был еще правоверным символистом» [1319]и никакого акмеизма еще в помине не было. Стало быть, солидаризуясь с Блоком в остальном, она подтверждает неслучайность его выбора ключевых событий года.

Мы обратимся к одному из них — к произнесенному Ивановым докладу. К сожалению, мы не обладаем именно этой, устной версией [1320], но зато у нас есть возможность проследить, как менялся его текст на пути к журнальной редакции (интересующий нас фрагмент здесь полностью совпадает и с текстом, помещенным в сборнике «Борозды и межи»). Напомним, что Иванов говорит: «…обобщающее изучение легко различает два последовательных момента, характеристика которых позволяет взаимно противоположить их, как тезу и антитезу, и постулировать третий, синтетический момент <���…> Пафос первого момента составляло внезапно раскрывшееся художнику познание, что не тесен, плосок и скуден, не вымерен и не исчислен мир, что много в нем, о чем вчерашним мудрецам и не снилось, что есть ходы и прорывы в его тайну из лабиринта души человеческой, только бы — первым глашатаям казалось, будто все этим сказано! — научился человек дерзать и „быть как солнце“, забыв внушенное ему различие между дозволенным и недозволенным, — что мир волшебен и человек свободен». На смену этому приходит «религиозно-нравственное испытание „антитезы“», заключающееся в том, что, с одной стороны, «символизм не хотел и не мог быть „только искусством“», а в наибольшей степени это выразилось в идеях мистического анархизма и в религиозном действии Мережковского и Александра Добролюбова.