Николай Богомолов - Разыскания в области русской литературы XX века. От fin de siecle до Вознесенского. Том 1. Время символизма

Здесь Иванов ставит вопрос: «Что же предстояло тем, которые остались художниками?» — и так на него отвечает (цитируем нижний слой автографа): «Легче и посильнее было выйти из заклятого круга „антитезы“ отречением от навыка заоблачных полетов — капитуляцией перед наличною „данностью“. Этот процесс закономерно приводит к натурализму, который, на границах романтизма, обычно окрашивается бытоописательным <���так!> юмором, а в области собственно „поэзии“ — к „прекрасной ясности“ шлифовального и ювелирного мастерства, с любовью возводящего „в перл создания“ все, что ни есть „красивого“ в этом, по всей вероятности, литературнейшем из всех столь подозрительных на вид миров. Названное ремесло обещает у нас приятный расцвет; и столь живое в эти дни изучение формального поэтического канона, несомненно, послужит ему на пользу» [1321]. В окончательном варианте ушли слова о «прекрасной ясности» и о «столь подозрительных на вид» мирах, зато были вписаны слова, ослабляющие жесткость заключения о «заоблачных полетах» и натурализме. К тому же был добавлен специальный осудительный параграф о «парнассизме», который должен быть снять остроту атаки на «прекрасную ясность».

Тем самым в окончательном, печатном варианте Иванов снижает явно прозвучавший в его словах пафос обличения бесплодных порываний от земли, явственно проявляющегося в современной литературе натурализма (с которым в крайних вариантах Иванов был знаком еще с осени 1905 года, когда на «Башне» читался знаменитый впоследствии рассказ Анатолия Каменского «Четыре») — и прямо названной по имени «прекрасной ясности».

Это последнее словосочетание цитирует название известной статьи М. Кузмина, которая появилась в первом за 1910 г. номере «Аполлона», статьи, во многом внушенной самим Ивановым [1322]. Таким образом Иванов довольно очевидно (по крайней мере, для узкого круга посвященных) сам же и конструировал не существующую в сегодняшней поэтической реальности символизма тенденцию, закрепленную в опубликованной декларации. Не существующую — поскольку статья Кузмина была специально посвящена прозе и только прозе, название союза писателей-кларистов было подброшено самим Ивановым и к реальности не имело никакого отношения, а утверждением «формального поэтического канона» занимался отнюдь не Кузмин, а тот же Иванов в Академии Стиха.

Далее в развитие действия вмешиваются уже не только литературные силы, но и личные. В мае происходит эпистолярная дискуссия между Эллисом и Вяч. Ивановым, в которой первый обвиняет корреспондента буквально в смертных грехах: «То, что Вы написали о Гумилеве <���…>, я посовестился бы написать о Р. Вагнере. <���…> Нельзя, по-моему, быть литератором и рыцарем Христа», и далее: «…когда все дело в великой и беспощадной борьбе за рыцарство , когда Вы термины последнего применяете к Гумилеву, к<���ото>рый Венеру смешивает с Мадонной, я заявляю, что Вы — неблагородны до конца. <���…> Нельзя игриво шутить священными и последними вещами, а весь Вы — только игра » [1323]. Трудно, однако, отделаться от впечатления, что Эллис этой ссорой отводил от себя скандал, который должен был разыграться, когда вышла его книга «Русские символисты» (напомним, в июле). Она была посвящена трем поэтам: Бальмонту, Брюсову и Белому, а Иванов, который имел немало оснований считать себя нисколько им не уступающим, был обойден практически полностью. Мало того, он должен был бы почувствовать себя оскорбленным вдвойне, если бы своевременно прочитал начало книги, где явно делаются отсылки к его идеям (осмысляемым как фиксирующие наступивший кризис символизма, о чем сам Иванов не говорил), и ее заключение, где Эллис почти повторяет слова из своих писем о лике Мадонны и о необходимости рыцарственного служения ему — в чем, повторимся, он решительно отказывал Иванову. Эксплуатируя ивановскую же логику и терминологию, Эллис фактически выбрасывает его за пределы сколько-нибудь значительных поэтов и мыслителей, связанных с русским символизмом.

В августе М. Кузмин, живший в то время на Башне Иванова, пишет рассказ «Высокое искусство», где очевидным образом настаивает на том, что прокламируемое Ивановым большое искусство нежизнеспособно для тех, кто идет по пути, который мог бы быть предопределен «кларизмом». Действительно, Иванов пишет: «В терминах эстетики, связь свободного соподчинения значит: „большой стиль“. Родовые, наследственные формы „большого стиля“ в поэзии — эпопея, трагедия, мистерия: три формы одной трагической сущности. Если символическая трагедия окажется возможной, это будет значить, что „антитеза“ преодолена: эпопея — отрицательное утверждение личности, чрез отречение от личного, и положительное — соборного начала; трагедия — ее воскресение. Трагедия всегда реализм, всегда миф. Мистерия — упразднение символа, как подобия, и мифа, как отраженного, увенчание и торжество чрез прохождение вратами смерти; мистерия — победа над смертью, положительное утверждение личности, ее действия; восстановление символа, как воплощенной реальности, и мифа, как осуществленного „Fiat“ — „Да будет!..“» [1324].

Герой рассказа Кузмина, изменяя своему дарованию, начинает писать нечто в духе «высокого искусства», т. е. собирается реализовать программу, заданную Ивановым как высший и заключительный пункт развития русского символизма. Оборачивается это полной неудачей и в результате — самоубийством (конечно, речь идет только о грубой схеме, сам рассказ сложнее). Таким образом Кузмин, как нам кажется, с полной определенностью отрекается от возможности использовать его искусство как оправдание «реалистического символизма».

О других откликах на прошедшую дискуссию уже написано немало, потому мы не будем о них специально говорить. Однако остается вопрос: почему сам Иванов не пожелал отстаивать свою позицию, как намеревался, о чем писал Брюсову в декабре? Судя по всему, причин здесь может быть несколько, но из возможных назовем две. Первая относится к личной жизни Иванова: во время летнего пребывания во Флоренции и Риме, в тех самых городах и буквально на тех же самых местах, где происходило в 1894–1895 гг. его сближение с Лидией Шварсалон, вскоре ставшей его второй женой, он обретал свою третью супругу — «Ее дочь», завещанную ему матерью. С августа по ноябрь он был в отъезде, поглощенный как научными разысканиям и в Немецком Археологическом институте, так и собственными интимными переживаниями.

Второе предположение относится к числу чисто гипотетических, однако же не вовсе невероятных. Уже достаточно давно и хорошо известно, что в Италии Иванов должен был встретиться с А. Р. Минцловой, которая, в свою очередь, обещала ввести его в круг неких неведомых наставников, обитающих неподалеку от Ассизи. Еще в ноябре 1909 г. она писала: