Марк Уральский - Бунин и евреи

Ваша В. Б.»

Из Ниццы в конце лета 1947 года Алданов написал Ивану Алексеевичу интереснейшее «литературное» письмо.

22 августа:

«…Едва ли не самая лестная рецензия обо мне на русском языке за всю мою жизнь была написана именно несчастным генералом Красновым264. Он писал о моих романахи политики совершенно не касался. Не упомянул даже о моем неарийском происхождении. Впрочем, это было еще до прихода Гитлера к власти. <���…> Самое изумительное, по-моему, <���Ваши – 714. У.>: “Хорошая жизнь” и “Игнат”. Но какой Вы (по крайней мере тогда были) мрачный писатель! Я ничего безотраднее этой “Хорошей Жизни” не помню в русской литературе… Это никак не мешает тому разнообразию, о котором Вы мне совершенно справедливо писали. Да, дорогой друг, немного есть в русской классической литературе писателей, равных Вам по силе. А по знанию того, о чем Вы пишете, и вообще нет равных: конечно язык “Записок Охотника” или Чеховских “Мужиков” не так хорош, как Ваш народный язык. Вы спросите: “откуда ты, старый дурак и городской житель, можешь это знать?” Я не совсем городской житель: до 17 лет, а иногда и позднее, я каждое лето проводил в очаровательной деревне Иванково, где был сахарный завод моего отца, с очаровательным домом, парком и заросшей рекой. (Позднее, окончив гимназию и став “большим”, начал ездить заграницу, а с 1911 в этом раю не бывал совсем). Но эта деревня была в Волынской губернии, т. е. в Малороссии. Великорусской деревни я действительно не знаю, – только видел кое-что, как Ясную Поляну в 1912 году. Однако писатель не можетне чувствовать правды, и я понимаю, что нет ничего правдивее того, что Вами описано. Как Вы всё это писали по памяти,иногда на Капри, я просто не понимаю. По-моему, сад, усадьбу, двор в “Древнем Человеке” можно было написать только на месте. Были ли у Вас записные книжки? Записывали ли Вы отдельные народные выражения (есть истинно чудесные, отчасти и по неожиданности, которой нет ни у Тургенева, ни у Лескова в его правдивых, а не вымученных со всякими “мелкоскопами” вещах)».

Ответное письмо от 23 августа Бунин начинает с желчной насмешки в адрес своих зоилов, обвиняющих его в «измене белому делу»:

«Огорчили Вы меня, дорогой Собрат (так любил писать и говорить чудесный Боборыкин!). Если бы я знал, что Кр<���аснов> так хорошо рецензировал ваши романы, я бы ни за что не предал его! 265

<���…>

Вы пишите: “что ж мне хвалить Вас!” Нет, хвалите, пожалуйста хвалите! Ужасно рад нравиться Вам! А то, если хвалит Адамович, это полрадости Ул радости – ведь он не читает меня, едва знает <���…>. Что иногда, да даже и частенько я “мрачен”, это правда, но ведь не всегда, не всегда. Я сейчас, благодаря Вам, стал перечитывать свое “Собрание” (изд<���ание> Петрополиса). Кое-что правлю (чуть-чуть) и, поправив книжку, подписываю по-дурацки на ней: “Для нового издания!” – потому по-дурацки, что не видать мне как своих ушей этого нового издания при жизни (да и после смерти будет ли оно такое, какое мне было бы нужно, ведь где ж издадут, кроме Москвы, ну а Москва есть Москва, чтоб ей в тартарары провалиться!). Да, так вот я и хотел сказать: наряду с “мрачным”, сколько я написал доброго, самого меня порой до слез трогающего! <���…>

Насчет народного языка: хоть вы и жили только в Волынской деревне, – и как жили, Бог мой! – такой писатель, как Вы, с таким удивительным чутьем, умом, талантом, конечно, не может не чувствовать правды и языка великорусского, и пейзажа, и всего прочего. И опять я рад вашим словам об этом. Только я не понимаю, чему Вы дивитесь. Как я все это помню? Да это не память. Разве то память у Вас, когда Вам приходится говорить, напр<���имер>, по-французски? Это в Вашем естестве. Так это и в моем естестве – и пейзаж, и язык, и все прочее – язык и мужицкий, и мещанский, и дворянский, и охотницкий, и дурачков, и юродов, и нищих – как в Вас русский (и теперешний и разных старинных людей Ваших романов) и французский, и английский. И клянусь Вам – никогда я ничего не записывал; последние годы немало записал кое-чего в записных книжках, но не для себя, а для “потомства” – жаль, что многое из народного и вообще прежнего и былого уже забыто, забывается; есть у меня и много других записей, – лица, пейзажи, девочки, женщины, погода, сюжеты и черты рассказов, – которые, конечно, уже никогда не будут написаны, – я, верно, “уже откупался”, как говорил Толстой в свои последние годы про свое “художественное” (и, увы, все еще писал кое-что, что больно и совестно читать – “От нее все качества”, например), – но и тут: клянусь, что 9/10 этого не с натуры, а из вымыслов: лежишь, напр<���имер>, читаешь – и вдруг ни с того ни с сего представишь себе что-нибудь, до дикости не связанное с тем, что читаешь, и вообще со всем, что кругом. И опять, опять твержу (бесстыдно хвастаясь и, верно, уже будучи тем противен Вам): как д<���ума>ю всего написанного мною на 99 процентов выдумано, так и “Игнат” и “Хорошая жизнь” выдуманы…<���…>».

В письме от 31 августа Алданов укоряет Бунина:

«…меня чрезвычайно огорчило, что Вы себя считаете уже “откупавшимся”. Что же ссылаться на вещи престарелого Льва Николаевича? Если они нехороши, то не от старости, а от того презрения к художественному делу, какое у него создалось в последние годы. Помните, что он между “Войной и Миром” и “Анной Карениной” написал слабую комедию “Нигилист”, хотя тогда был в расцвете сил. В ту пору это объяснялось верно “тенденцией”, – разоблачу-ка их, а для этого настоящее искусство не нужно; на старости это объяснялось “проповедью” – сделаю их добрее, а для этого настоящее искусство и не нужно. Однако некоторые несравненные главы “Воскресения” и “Хаджи Мурата” были им написаны в старости. Но главное, скажу правду, я не понимаю, чем же Вы теперь живете, не в материальном, конечно, а в высшем смысле слова, если больше и писать не хотите. У Толстого было “толстовство”, а что же у Вас? Я спрашиваю и только опрашиваю, потому что меня вопрос этот очень волнует. Если хотите сделать тысячам людей (больше же всего мне) великую радость, то пишите второй том “Жизни Арсеньева”. А уж потомство рассудит, откупались ли Вы к 1947 году или нет».

На это Бунин в письме от 2 сентября ответил словами, приведенными впоследствии в предисловии М. А. Алданова к его посмертно изданной книге «О Чехове» 266:

«А чем я живу теперь “в высшем смысле слова” – об этом очень трудно говорить. Больше всего, кажется чувствами и мыслями о том, чему как-то ни за что не верится,что кажется чудовищно-неправдоподобным, изумительным, невозможным, а между тем дьявольски-непреложным, – о том, что я живу, как какой-нибудь тот, к которому вот-вот войдут в 4 ч. 45 м. утра и скажут: “Мужайтесь, час ваш настал”».