Марк Уральский - Бунин и евреи

Тем не менее, он подробно излагает свою версию событий тех лет:

«…1947-ой год был для Ивана Алексеевича годом, полным всяческих невзгод, в некотором отношении краеугольным. <���…> И как раз в этот самый период произошел непредвиденный инцидент, который испортил ему много крови, хотя, не будь он в изнуренном состоянии, он, вероятно, с полным безразличием прошел бы мимо него. С первых лет эмиграции существовал в Париже “Союз русских писателей и журналистов” <���…>. Нельзя не признать, что Союз этот делал немало добра. <���…> Но миновала война. <���…> и престиж Союза сразу поблек, а число его членов сильно сократилось <���…>. Пост председателя Союза занял тогда Борис Зайцев, а фактически его заправилой оставался секретарь Зеелер, ростовский городской голова эпохи Временного Правительства, человек неплохой, хоть и чуть меднолобый, любивший заниматься тем, в чем мало разбирался <���…>. Тут-то Союзу и показалось нужным чем-то себя проявить.

В результате обычных в общем в таких собраниях происков и свар, кое-кто из членов правления по инициативе своего секретаря решил демонстрировать белоснежность своих риз, и, вопреки уставу Союза, исключить из его состава весьма малочисленную группу членов, соблазнившихся получением советского паспорта. Надо отметить, что до этого никто никогда политической платформой или паспортами членов Союза не интересовался: Союз был организацией профессиональной и поэтому предложение правления для многих явилось полной неожиданностью. Но для проведения его в жизнь требовалось изменение устава, другими словами, созыв правомочного общего собрания. Собрание было вскоре созвано и на него густой толпой явились все “мертвые души”, числившиеся в списках членов Союза, и совсем незначительное количество людей пишущих. <���…> Устав был изменен и по правленческой шпаргалке советские граждане исключены. В знак протеста против таких “антидемократических” мер, явно нарушающих дух старого Союза, группа <���…> литераторов, к ним присоединилась и Вера Бунина, которая издавна была членом Союза – покинули его. При этом главным мотивом ухода было не столько политическое его содержание, – о нем мало кто думал, – сколько обида за приятелей, с которыми общались и дружили годами, то есть, попросту желание проявить с ними известную солидарность. Сам Бунин, числившийся почетным членом Союза, но никогда прямого отношения к нему не имевший и активно в нем не участвующий, отказался присоединиться к группе “протестантов”. Тем не менее, аналогичный шаг он предпринял двумя неделями позже, так сказать, в строго индивидуальном порядке, мотивируя свой уход причинами чисто личного характера. Тут-то и началось! Его уход вызвал не в меру острую реакцию и, в первою очередь, буквально “вспыхнула” проживавшая в Нью-Йорке любительница литературы, госпожа Ц<���…>… связанная с Буниными долголетней дружбой. На правах меценатки она стала циркулярно рассылать “открытые письма” всем общественным и литературным деятелям зарубежья. <���…> Но дело было не в том, что в письме, написанном в вызывающе поучительном тоне, говорилось о якобы “крестном пути”, избранном Буниным (“крестный путь” – выход из Союза! До чего можно договориться!), – не это оскорбило писателя. Главная бестактность послания заключалась в том, что прекрасно зная его парижский адрес, отправительница направила письмо в открытом виде для передачи по назначению – Зайцеву, который совмещал обязанности председателя Союза с редактированием литературной страницы газеты “Русская мысль” (по своему облику мало похожей на то, что она представляет сегодня). Газета уже до того затеяла весьма злостную и мелко-язвительную кампанию против Бунина, которую литературный редактор пропускал, а, по словам Бунина, над которой “не без радости ухмылялся”. Как бы то ни было, Нью-Йоркское письмо стало чуть ли не на следующий день после получения его самим Буниным известно всему русскому Парижу. “Делать из мухи слона” – было то, что больше всего раздражало Бунина. Он был подлинно удивлен – не тем, что нелепости, которые появлялись на “всетерпящей” газетной бумаге, никак не соответствовали действительности, а именно тем, что они распространялись с ведома старого приятеля, Зайцева. Это и привело к разрыву между ними, причем этот разрыв задел Бунина гораздо глубже, чем он это показывал. Но – странным образом – человек незлопамятный, в данном случае он проявил необычайное упрямство и не поддавался ни на какие уговоры Веры Николаевны, искавшей путей к примирению. Нанесенная ему рана или ранка не зарубцевалась до самых последних его дней. Как курьез, отмечу, что Бунин “в отместку” сочинил тогда несколько довольно колких эпиграмм по адресу Зайцева <���…>. Услужливых друзей у обоих было вдосталь! Кроме того, Бунин не переставал язвить над некоторыми не вполне удачными зайцевскими фразами из его книги о Жуковском, которого – стоит ли повторять – Бунин считал своим предком по прямой линии и всегда лелеял его престиж. <���…> Трудно судить, кто в происшедшей ссоре прав, кто виноват и есть ли тут вообще правые и виноватые. <���…> Одно все же несомненно – Союз, руководимый Зайцевым, и газета, часть ответственности за которую он разделял, не предприняли никаких шагов, чтобы эту кампанию пресечь, как, кстати сказать, не предпринимали ничего против тех своих сочленов, которые почти накануне распевали хвалебные гимны “освободителю России” <���Имеется в виду Гитлер – М. У.>. Выход Бунина из состава Союза – факт в его биографии совершенно незначительный, тем более, что общественным человеком он никогда не был, да и по своему характеру не мог им быть. Но этот шаг был не в меру раздут некоторыми буниноведами (в частности, советскими), которым была недостаточно знакома подлинная его подоплека. Впрочем, “из песни слова не выкинешь”. Факт ухода из писательского Союза был для Бунина, главным образом, прискорбен тем, что разъединил двух старых друзей, близких еще по Москве, со времен телешовских “сред”, тем немногим, чем еще – хотя бы полусерьезно – Бунин мог иной раз аукаться в наступающих для него сумерках» < Бахрах. С. 120–124>.

Итак, в декабре 1947, когда Цетлина предъявила Буниным обвинение:

«…Вы ушли в официальном порядке из Союза писателей с теми, кто взяли советские паспорта. Вы нанесли этим очень большой удар и вред всем, которые из двух существующих Россий признают только ту, которая в концентрационных лагерях, и не могут взять даже советского паспорта. Я должна уйти от Вас, чтобы чуть-чуть уменьшить Ваш удар. У Вас есть Ваш жизненный путь, который Вас к этому привел. Я Вам не судья. Я отрываюсь от Вас с очень глубокой для меня болью, и эта боль навсегда останется со мной» 296,