Илья Франк - Прыжок через быка. Двойник-антипод героя в литературе и кино. Опыт фантастического расследования [litres с оптимизированной обложкой]

«Может, мы с тобой одно лицо? Может, между нами нет границ? И мы течем сквозь друг друга <���…> У тебя страшные мысли. Находиться рядом с тобой – почти мучение. Вместе с тем это привлекательно. Знаешь почему? – Я не знаю, хочу ли я знать. – Ты ведь слыхал, как делают идолов врагов и втыкают в них иголки? Довольно топорный способ, если вспомнить, как стремительно доходят до цели злые мысли. Ты удивительная маленькая личность, Александр. Ты не хочешь говорить о том, о чем все время думаешь. В тебе – смерть человека. Постой! Я знаю, о ком ты думаешь!»

Мандельштам в статье «О природе слова» (1922) характеризует поэтику символизма следующим образом: «Роза кивает на девушку, девушка на розу. Никто не хочет быть самим собой».

Здесь имеется в виду последняя строфа стихотворения Афанасия Фета «Ласточки»:

Не так ли я, сосуд скудельный,

Дерзаю на запретный путь,

Стихии чуждой, запредельной,

Стремясь хоть каплю зачерпнуть?

В рассказе «Условные знаки» (или «Знаки и символы») (Signs and Symbols, 1948) Набоков пишет о своем герое (относящемся к действительности, подобно другу Ходасевича, как к личному сну): «Разновидность его умственного расстройства послужила предметом подробной статьи в научном журнале, но они с мужем давно сами ее для себя определили. Герман Бринк назвал ее Mania Referentia , “соотносительная мания”. В этих чрезвычайно редких случаях больной воображает, что все происходящее вокруг него имеет скрытое отношение к его личности и существованию. <���…> Камушки, пятна, солнечные блики образуют узоры, составляющие каким-то страшным образом послания, которые он должен перехватить. Все на свете зашифровано, и тема этого шифра – он сам».

Появление двойника предвещает само название автомобиля Гумберта Гумберта – «Мельмот» – имя главного героя из романа Чарльза Роберта Метьюрина «Мельмот Скиталец» (1820) – романа о роковом (дьявольском) двойнике.

Сравните с фразой из начала фильма: «Вы продвигаетесь в глубь своей пещеры. Здесь вы встретите животное, покровительствующее вам».

Сравните с тем, что происходит с портретом в глазах художника Чарткова в гоголевской повести «Портрет»: «Он двоился, четверился в его глазах…»

«Мечтаю о какой-нибудь ужасающей катастрофе. О землетрясении. О грандиозном взрыве. Ее мать неопрятно, но мгновенно и окончательно изъята вместе со всеми остальными людьми на много миль вокруг. Лолита подвывает у меня в объятиях. Освобожденный, я обладаю ею среди развалин». Заказ на убийство сделан, а уж каким именно путем он будет выполнен (землетрясение? взрыв? автомобильная катастрофа? болезнь?) и сколько еще людей могут пострадать в ходе его выполнения (может быть, даже все, включая самого заказывающего), решать не заказчику, а исполнителю.

Впрочем, Смердяков вроде бы не совсем человек. В самой его фамилии которого заключено не только слово «смердеть», но и слово «смерть». Это, кажется, посланец царства смерти, оживший мертвец.

Вот и Гумберт Гумберт в «Лолите», посетив (и застрелив) Клэра Куильти (своего двойника-антипода), увидит «пустых двойников»: «Я не мог заставить себя путем прикосновения убедиться в его смерти. Во всяком случае, на вид он был мертв: недоставало доброй четверти его лица, и уже спустились с потолка две мухи, едва веря своему небывалому счастью». Затем Гумберт Гумберт спустится в гостиную: «две черноволосых, бледных молодых красотки, несомненно сестры, одна побольше, другая (почти ребенок) поменьше, скромно сидели рядышком на краю тахты». Затем Гумберт Гумберт выйдет из здания и направится к своему автомобилю: «Вот это (подумал я) – конец хитроумного спектакля, поставленного для меня Клэром Куильти. С тяжелым сердцем я покинул этот деревянный замок и пошел сквозь петлистый огонь солнца к своему Икару. Две другие машины были тесно запаркованы с обеих сторон от него, и мне не сразу удалось выбраться».

Халат, кстати сказать, мы видим и на Клэре Куильти (двойнике Гумберта Гумберта) в «Лолите» Набокова: «С серым лицом, с мешками под глазами, с растрепанным пухом вокруг плеши, но все же вполне узнаваемый кузен дантиста проплыл мимо меня в фиолетовом халате, весьма похожем на один из моих».

Опять этот смех.

О насекомом и стене (в данном случае вместо стены – оконное стекло), предвещающих появление ведьмы и двойника (Свидригайлов появится перед Раскольниковым, как только тот проснется), смотрите в моей работе «Ладушки, ладушки…».

Схоже вела себя литературная предшественница старухи-процентщицы – старая графиня из «Пиковой дамы» Пушкина (также будучи уже мертвой):

«– Туз выиграл! – сказал Германн и открыл свою карту.

– Дама ваша убита, – сказал ласково Чекалинский.

Германн вздрогнул: в самом деле, вместо туза у него стояла пиковая дама. Он не верил своим глазам, не понимая, как мог он обдернуться.

В эту минуту ему показалось, что пиковая дама прищурилась и усмехнулась. Необыкновенное сходство поразило его…

– Старуха! – закричал он в ужасе».

Как его «тащат», Раскольников ощутил еще перед убийством: «Последний же день, так нечаянно наступивший и все разом порешивший, подействовал на него почти совсем механически: как будто его кто-то взял за руку и потянул за собой, неотразимо, слепо, с неестественною силою, без возражений. Точно он попал клочком одежды в колесо машины, и его начало в нее втягивать».

Когда Раскольников, убив старуху (Алену Ивановну) и ее сводную сестру Лизавету, собирается покинуть квартиру, появляется Кох и начинает звонить в дверной колокольчик, а затем дергать ручку дверей:

«– Да что они там, дрыхнут или передушил их кто? Тррреклятые! – заревел он как из бочки. – Эй, Алена Ивановна, старая ведьма! Лизавета Ивановна, красота неописанная! Отворяйте! У, треклятые, спят они, что ли?»

Называя процентщицу «старой ведьмой», Кох, конечно, не думает о славянской мифологии – он просто бранится (а «красота неописанная» – это просто развязное обращение). Однако древний мифический тандем из старой ведьмы и красавицы здесь работает – помимо воли Коха и, видимо, помимо сознательной писательской воли Достоевского.

Свидетельство современника: «Достоевский говорил быстро, волнуясь и сбиваясь… Самый ужасный, самый страшный грех – изнасиловать ребенка. Отнять жизнь – это ужасно, говорил Достоевский, но отнять веру в красоту любви – еще более страшное преступление. И Достоевский рассказал эпизод из своего детства. Когда я в детстве жил в Москве в больнице для бедных, рассказывал Достоевский, где мой отец был врачом, я играл с девочкой (дочкой кучера или повара). Это был хрупкий, грациозный ребенок лет девяти. Когда она видела цветок, пробивающийся между камней, то всегда говорила: «Посмотри, какой красивый, какой добрый цветочек!» И вот какой-то мерзавец, в пьяном виде, изнасиловал эту девочку, и она умерла, истекая кровью. Помню, рассказывал Достоевский, меня послали за отцом в другой флигель больницы, прибежал отец, но было ужо поздно. Всю жизнь это воспоминание меня преследует, как самое ужасное преступление, как самый страшный грех, для которого прощения нет и быть не может, и этим самым страшным преступлением я казнил Ставрогина в “Бесах”…» (так записала З. А. Трубецкая рассказ своего дяди).