Илья Франк - Прыжок через быка. Двойник-антипод героя в литературе и кино. Опыт фантастического расследования [litres с оптимизированной обложкой]

Сравните: в повести «Слова» Сартр вспоминает свое ощущение, когда он, будучи ребенком, раздавил муху: «Насекомоубийца, я занимаю место жертвы, я сам насекомое. Я муха, всегда был мухой. Дальше некуда».

Образ, достойный кисти Сальвадора Дали.

«Ужас» был переведен на немецкий в 1928 году и, по мнению Набокова, мог повлиять на «Тошноту» Сартра.

Пример из романа Набокова «Дар»: «Знаешь: потолок, па-та-лок, pas ta loque (что по-французски значит «не твоя тряпка». – И. Ф. ), патолог, – и так далее, – пока “потолок” не становится совершенно чужим и одичалым, как “локотоп” или “покотол”. Я думаю, что когда-нибудь со всей жизнью так будет».

Стефан Малларме сформулировал это следующим образом: «Смысл – если стихотворение вообще имеет таковой – блуждает во внутренних отражениях слов» (письмо Казалису, 1868 год).

Герою повести «Отчаяние» (Герману) кажется, что он встретил двойника. Но он, видимо, ошибся (ему только померещилось). Повествование ведется от первого лица: автором повести выступает Герман, возомнивший себя гениальным писателем. Текст, написанный Германом о встрече с двойником и о попытке совершить гениальное преступление (убийство двойника с целью получения страховки), столь же выразительно нелеп (то есть представляет собой пародию), как и сама описанная в этом тексте неудачная затея.

Эта страшная пустая комната есть образ, аналогичный образу стены. По такой комнате было бы удобно ползать Грегору Замзе.

Сравните, например, с последней строкой стихотворения Пушкина «Бесы»: «Надрывая сердце мне»: НДР – РДН. Или с зеркальным двойничеством (причем вновь отзывающемся в самом сердце) в последней строке стихотворения «Отцы пустынники и жены непорочны»: «И дух смирения, терпения, любви / И целомуДРия мне в сеРДце оживи». Видимо, и сами эти два стихотворения (по теме противоположные, как тьма и свет) складываются в некое единство, отражают друг друга.

И у Бодлера разрозненный (разлагающийся мир) вдруг звучит: Et ce monde rendait une étrange musique («и этот мир издавал странную музыку»).

В названиях фильмов, входящих в трилогию Кесьлёвского, отражены три цвета французского флага: синий, белый, красный – свобода, равенство, братство.

«Сельская честь» (итал.). Поставить оперу было бы ошибкой, ведь опера – это фальшь, «декорация» (тут опять просвечивает Толстой).

Пластинка и игла – символы твердости и четкости, противоположность «гнусному мармеладу». Вращающийся круг пластинки – это магический круг, упорядочивающий мир (пространство и время) и выделяющий космос из хаоса.

Этель Уотерс (Ethel Waters). И вместе с тем Великая Матерь, рождающая космос из хаоса.

Адольф – кузен хозяйки заведения, заменяющий ее в данный момент. Это его сиреневые подтяжки упоминались выше.

Придет день, и ты затоскуешь обо мне, милый (англ.).

Как Петя Ростов. Антуан не просто воспринимает художественное произведение, он становится частью художественного произведения. Мальчик шагнул в книжку и стал ее персонажем.

Уточним: вещи, окружающие Антуана, стали частью художественного произведения (кружка стала необходимой именно в этом смысле). И тем самым каждая вещь стала собой, стала свободной.

И собственные движения Антуан теперь воспринимает как художественные.

И даже пошлый (то есть обделенный какой-либо художественностью) Адольф становится частью единого кино.

Что такое счастье? Персонаж (во всяком случае, «главный герой») вдруг ощущает себя автором художественного произведения, в котором он находится. Он внутри музыки – и вместе с тем ею управляет: «Ах, да, ведь это я во сне, – качнувшись вперед, сказал себе Петя. – Это у меня в ушах. А может быть, это моя музыка. Ну, опять. Валяй, моя музыка! Ну!..»

Коротко говоря, этот бедняга – Дон Кихот.

Например, в кельтском фольклоре рыжие волосы человека (или красная шапка на нем), а также рыжая грива лошади (или красные лошадиные глаза и уши) свидетельствуют о потусторонней, огненной сущности человека или животного.

То есть остранение со знаком «плюс».

Приключение – это сюжетный, художественный отрезок среди или на фоне «гнусного мармелада». Это возрождение времени – из пространства. Станция стряхивает с себя свое окостенение.

Человек-мир – вместо человека-насекомого (тоже многоножка, но теперь со знаком «плюс»). И в продолжении данного текста мы видим, как весь мир входит в человека.

Волосы Прекрасной Дамы того же цвета, что и у ее рыцаря.

Прекрасная Дама – «источник жизни и смерти». Вспомните «Падаль» Бодлера: «Et le ciel regardait la carcasse superbe (и небо смотрело, как великолепный остов) / Comme une fleur s’épanouir (словно цветок, распускается)».

Латания – декоративное растение рода пальм с широкими веерообразными листьями.

С одной стороны, Мандельштам тут не совсем справедлив: Вячеслав Иванов, выдвигая формулу “а realibus ad realiora” (например, в работе «Мысли о символизме», 1912), имеет в виду не сочетание образов по формуле А = Б («Роза кивает на девушку, девушка на розу»), но строение образа, ведущее к истинной реальности (просвечивающей сквозь предметность). С другой стороны, в практике поэтов-символистов мы действительно сплошь и рядом видим формулу А = Б, симулирующую “а realibus ad realiora”. Видимо, поэзии нужно было пройти такой этап – этап расшатывания, размывания образов (от действительного к призрачному, как сформулировал в своих лекциях о символизме Андрей Синявский).

В этом, видимо, и причина образа «двойной луны» («Всходит месяц обнаженный / При лазоревой луне…»). Владимир Соловьев (в рецензии на брюсовский сборник «Русские символисты») отозвался об этом курьезе так: «…замечу, что обнаженному месяцу всходить при лазоревой луне не только неприлично, но и вовсе невозможно, так как месяц и луна суть только два названия для одного и того же предмета…» Смех смехом, но месяц двоится не только потому, что отражается на «эмалевой стене», но также из-за тавтологической установки всего стихотворения.

По преимуществу ( фр .).

В первобытном обряде посвящения имело место испытание огнем, подчас весьма жестокое. Например, взрослые воины, схватив мальчиков, удерживали их у костра, пока на их теле не выгорят все волосы. Или связывали и клали рядом с костром. Когда веревки на теле перегорали, мальчики могли освободиться.