Клэр Макколлум - Судьба Нового человека.Репрезентация и реконструкция маскулинности в советской визуальной культуре, 1945–1965

Эти снимки стали одними из первых документальных свидетельств массового уничтожения советских евреев айнзацгруппами. К 1960‐м годам эта серия Бальтерманца станет символом общего горя и страданий, причиненных войной [305].

Публикации подобных фотоснимков в газетах и других средствах массовой информации, таких как журнал «Огонек» и плакаты «Окна ТАСС», предназначались для всеобщего обозрения. Гораздо сложнее выяснить, каким образом распространялись произведения живописи, изображавшие ужасы войны. Издание альманаха «Искусство» было приостановлено в течение войны, а у журналов типа «Огонька», хотя они и продолжали выходить и публиковали на своих страницах визуальные материалы, не было возможности печатать репродукции с какой-либо регулярностью или в приличном качестве. И все же, несмотря ни на что, Сталинские премии по-прежнему присуждались, а выставки все так же проходили, в чем убеждает экспозиция 1942 года «Ленинград в дни Отечественной войны» и всесоюзная выставка «Героический фронт и тыл», проходившая в Третьяковской галерее с ноября 1943 года по ноябрь 1944 года. С конца 1941 года по осень 1944 года состоялось около двадцати выставок, причем не только в Москве и Ленинграде, но и в крупных городах вроде Новосибирска, куда были отправлены на хранение многие сокровища Третьяковской галереи. Эти выставки посетили около полумиллиона человек. Несмотря на опасения, что слишком пессимистичные изображения войны могут оказать угнетающее воздействие на патриотизм советских людей [306], и несомненное наличие художников, продолжавших фокусироваться на принципиально воодушевляющих сценах героизма и сопротивления (в качестве примера можно привести картину Кукрыниксов «Таня» («Подвиг Зои Космодемьянской») или картину Сергея Герасимова «Мать партизана»), некоторые художники в то же время изображали смерть безразличной и бесчувственной [307]. Картины «Расстрел» (1943) Владимира Серова, на которой изображена смерть нескольких мирных жителей от рук немецкой расстрельной команды [308], «Фашист пролетел» (1942) Аркадия Пластова о смерти юного пастуха в полях [309], «После изгнания немцев» (1943–1946) Тараса Гапоненко, где изображены повешенные мирные жители, оплакиваемые выжившими родственниками, скульптура Тамары Абакелия «Мы отомстим!» (1944), изображающая молодую женщину, держащую на руках своего мертвого ребенка [310], — вот лишь некоторые примеры произведений военных лет, воплощавших принципиально негероическое представление о смерти [311]. По всей видимости, невозможно проследить, сколько именно людей видели эти работы в оригинале, но показательно, что значительная их часть была опубликована в нескольких первых послевоенных выпусках «Искусства» и «Советской женщины», а другие, например упомянутая картина Пластова, в последующие годы оставались ключевыми произведениями ретроспективных публикаций об искусстве военных лет. Однако подобные изображения смерти мирных жителей почти полностью исчезнут из послевоенных работ, когда гибель за советское дело будет переосмыслена и приобретет почти исключительно мужской и милитаристский характер. Мертвый советский человек больше не будет выступать воплощением варварства врага и превратится в символ цены свободы — цены, которая, согласно официальной риторике, была абсолютно оправдана, — и долга, который остался перед мертвыми у выживших [312].

9 мая 1965 года «Огонек» опубликовал письмо в редакцию некоей Раисы Канаевой из Хабаровска, в котором она вспоминала о поездке в Рожмиталь в Чехословакии на могилу отца. Это письмо стоит привести полностью:

Война! Зловещее, черное слово! Но этого не понимаешь, когда тебе два года… Двадцать пятого июня 1941 года отец ушел на фронт. Четыре года войны, постоянные рассказы матери об отце, его письма, открытки — сначала с территории нашей страны, затем из Венгрии, Румынии, Болгарии, Австрии, Чехословакии. Письма отца говорят: «Фашисты разгромлены, скоро победа, скоро встреча!» И наконец Победа! Я никогда не забуду этого дня. Как будто у всех день рождения: поздравляют друг друга, обнимаются, целуются, и мама такая счастливая: «Война окончена, отец жив, отец скоро вернется». Но вдруг… Нет, не может быть, ведь война окончена, это — какое-то недоразумение! Маленькая синенькая бумажка кричит: «Ваш муж, Коломин Дмитрий Иванович, 9 мая 1945 года погиб…» И невозможно читать дальше: «…похоронен в г. Рожмиталь». Значит, больше нет у меня отца? Вместо ответа мама плачет. Дальше была школа, институт и постоянная мысль — съездить в Чехословакию, посетить г. Рожмиталь, увидеть могилу отца и те места, за которые он отдал жизнь. Летом 1963 года я еду в Чехословакию. Прага, Злата Прага. День был пасмурным и серым, но Прага поразила меня своей красотой. Встреча в посольстве, и вот уже машина мчит по бетонированному шоссе в Рожмиталь, к священному для меня месту — могиле отца. Кладбище. Гулко бьется сердце, стучит в висках. Обелиск из серого гранита, на нем — барельеф танкиста, имена и фамилии тех, кто, освобождая Рожмиталь, погиб здесь в последний день войны — первый день мира, День Победы, глаза пробегают по буквам. И вдруг: «КОЛОМИН ДМИТРИЙ ИВАНОВ… — и нет сил сдержать рыдания. — Здравствуй, отец!.. …Машина возвращается в Прагу, я смотрю на те места, по которым шел танк отца. И в памяти — красные розы возле памятника, благодарная дань освобожденного Рожмиталя… [313]

Личная история Раисы Канаевой об утрате, воспоминаниях и необходимости увековечить память о жизни ее отца окажется полезной тем, кто хотел бы узнать, как в послевоенный период выражались проблемные вопросы, связанные с горем и памятью. Определенно еще более значим тот факт, что этот рассказ о детстве, мыслях о погибшем родителе и стремлении разыскать место его последнего успокоения был опубликован в «Огоньке» по случаю празднования Дня Победы — даты, в которую было принято прежде всего прославлять советские достижения, а не размышлять о цене войны. На самом глубинном уровне паломничество Канаевой в Чехословакию (хотя ее рассказ и наполнен советской риторикой о благородной жертве и освобождении) напоминает о том, что, несмотря на восприятие Великой Отечественной войны как войны за родину, бесчисленное множество людей погибло за пределами Советского Союза.

Именно эти солдаты, павшие в сражениях за «освобождение» различных частей Центральной и Восточной Европы, были среди самых первых погибших, кто был удостоен поминовения сразу после окончания войны, когда соответствующие мемориалы росли как грибы после дождя во многих крупных городах и столицах стран, ставших Советским блоком. Эти первые мемориалы созданные еще в сталинскую эпоху, могли бы помочь родственникам погибших испытать успокоение. Однако они же могли легко вызвать пренебрежительное отношение как объекты, мало что выражающие, помимо триумфа социализма над фашизмом и куда менее метафоричной новой советской власти, установленной в этом регионе: мемориалы должны были также напомнить местному населению о том, из чьих рук оно получило свободу. Вероятно, именно эти смыслы выражает мемориал в центре Вены [314] с возвышающейся фигурой победоносного солдата и впечатляющими неоклассическими колоннадами. Памятник был завершен в августе 1945 года и по-прежнему стоит на своем месте.