Владимир Рудинский - Вечные ценности. Статьи о русской литературе

Анализируя затем содержание теорий Марра, Абаев констатирует, что его заслуги относились к первому этапу его деятельности, пока он ограничивался сферой кавказских языков, особенно армянского и грузинского; – так, он считает плодотворным применение Марром к индоевропейскому армянскому языку гипотезы доиндоевропейского субстрата, т. е. гипотезы о наличии в нем следов иного языка первоначальных жителей Армении.

Действительно вредный и опасный характер приняла деятельность Марра после создания им «теории стадионального развития языков» или «нового учения о языке». В этот период: «Главной мишенью нападок Н. Я. Марра стал “праязык”, т. е. возведение родственных языков к одному первоначальному языку, результатом дифференциации которого они, предполагается, являются. По Марру, родство между языками возникает в процессе схождения, сближения и смешения первоначально разнородных языков. Общий закон развития языков – не от единства к множеству, а от множества к единству».

«Мы не будем вдаваться я оценку позиции Марра в этом вопросе, – благоразумно оговаривается на всякий случай Абаев. – Нам представляется, что концепция праязыка, или языка-основы, будучи неоспоримой для таких групп, как романские языки, славянские, иранские, индоарийские, сохраняет свое значение и для более крупных объединений, как индоевропейская семья, семитическая, тюркская, угро-финская и т. д.»

Самое худшее с Марром было то, что «механически перенося в область языка и языкознания понятия классов, классовой борьбы и пр., он стал огульно клеймить сравнительно-историческое языкознание как «буржуазное», «расистское», «колониалистское» и т. п. При этом он все меньше утруждал себя доказательствами и все больше переходил на декларативный стиль».

В защиту Марра Абаев отмечает, что в засилии, установленном им в науке, виноват был не столько он сам – бывший все же крупным ученым, – сколько его окружение. Но для пострадавших это плохое утешение.

Посмертное ниспровержение Марра было великим облегчением для подсоветских лингвистов: словно их из темницы выпустили. Впрочем, и до того они – даже ближайшие ученики Марра во многих случаях – работали все равно по схеме научно-исторического языкознания, а никакого не стадиального. В работах Марра можно найти негодующие восклицания по этому поводу – новые кадры ученых из нацменов к его возмущению применяли к изучению своего родного чувашского или якутского языка все те же ненавистные ему приемы индоевропейской школы.

Теперь это делается открыто, и потому советская лингвистика уже смогла много дать и еще больше может дать. Устранение монополии марризма – это в значительной степени освобождение от советского гнета творчества и исследования в чисто научной области. То, что подсоветская лингвистическая наука пока скептически относится к последним западным новшествам, вроде структурализма, и работает по испытанным, проверенным опытом, методам прошлого столетия – это, мы полагаем, надо ей поставить в плюс, а не в минус.

«Новое русское слово», Нью-Йорк, 9 июля 1961 года, № 17653, с. 7–8.

Трагедия советской лингвистики

Через все лингвистические труды советских ученых последних лет проходит как бы вздох сожаления и облегчения, выражающийся в словах: «Развитие советского языкознания было сильно задержано засильем школы академика Марра…» «После разгрома теорий Марра советская лингвистика сделала значительные шаги вперед…»

Подобные чувства хорошо понятны автору этих строк, который сам научал языковедение в ленинградском университете в годы расцвета марризма!

Когда Сталин посмертно осудил Марра и его научные схемы, западные и эмигрантские журналисты, в большинстве далекие от лингвистики, стали испытывать к этому последнему сочувствие, следуя принципу, что кого осуждают кремлевские вожди, тому антикоммунисты должны симпатизировать. Подобное представление, однако, наивно и опасно. Разоблачения и реабилитации большевицкими фюрерами работников науки, литературы и искусства носят конъюнктурный характер, диктуясь политическими расчетами данной минуты; но для реального развития культуры они бываю порою гибельны, а порою благодетельны. В данном случае Сталин руководился соображениями момента. Но результатом явилось освобождение русской лингвистики от заумных, непонятных и абсурдных схем Марра, слишком долго ее стеснявших и давивших.

Говоря о Марре, следует, впрочем, всегда ставить себе вопрос, о каком Марре идет, собственно, речь, о Марре какого периода? Ибо в его деятельности можно отметить три периода.

В первый он занимался видимо вполне ценными и серьезными исследованиями кавказских языков, для которых предложил термин «яфетические языки», и в частности развивал гипотезу о родстве между арабским и грузинским языками.

Во второй – перешел к более широкому вопросу о языках Европы и особенно области Средиземного моря до появления арийцев, н здесь тоже его работы были по меньшей мере интересными.

Несчастье для русской науки составил Марр конца его карьеры. К этому времени он выработал неприемлемую для здравого смысла и никогда не принятую зарубежной наукой «глоттогоническую теорию», стал утверждать странные вещи, будто индоевропейские языки не были принесены в Европу извне, а на ее территории самопроизвольно родились из языков иных семей, настаивать, будто все языки мира образовались из четырех фонетических элементов («бер», «рош», «сал», «ион») и изрекать авторитетным и абсолютным тоном нелепости, от которых у настоящих ученых волосы становились дыбом.

Для профессоров и студентов, которые были вынуждены изучать и принимать к сведению его взгляды, дело осложнялось тем, что Николай Яковлевич Марр всегда по-русски писал невероятно трудным, сухим и путанным языком, так что после нескольких страниц читатель чувствовал усталость, словно часами таскал камни. Это, возможно, объяснялось фактом, что для Марра, по отцу шотландца, а по матери грузина, русский язык не был вполне родным. Но тем, кто должен был осилить его сочинения, от того легче не становилось.

Трагедия же была в том, что, с характерной для СССР неумолимостью и безапелляционностью, Марр был провозглашен диктатором, за которым стояла вся мощь правительственного аппарата, гением, и все, что писалось и преподавалось в пределах страны по вопросам лингвистики, было брошено на прокрустово ложе его идей и концепций, и, если им не соответствовало, делалось политически одиозным – и, следовательно, для его авторов и защитников весьма и весьма опасным.

Чем же, собственно, Марр так подкупил большевиков? Абстрактная и сугубо специальная часть его построений несомненно не была доступна партийным лидерам, да и не имела для них ничего особенно обольстительного. Надо полагать, суть была в другом, в одном из упрощенных и общедоступных аспектов его лингвистических воззрений.