Светлана Бойм - Будущее ностальгии

Оригинальным названием эссе о Венеции было «Fondamenta degli incurabili (Набережная неисцелимых)», то есть один из реальных городских топонимов — улица, которая ведет в прошлое к средневековым эпидемиям чумы и холеры. Это улица-пассаж, где слово «метафора» вновь приобретает свое буквальное значение в греческом смысле, означающее транспорт и перемещение, в данном случае между жизнью и смертью. Неисцелимость становится центральным литературным тропом Бродского. Его любовь к Венеции неисцелима, как и его ностальгия. Более того, это чувство неисцелимости приводит в движение поэтический язык. В Венеции Бродский утверждает свою эстетику выживания: «Эстетическое чувство — двойник инстинкта самосохранения и надежнее этики». Это эстетическое чувство имеет такое же устройство, как и этическое; это также касается «выхода наружу», когда становишься больше или меньше единицы. Глаз, «эстетическое орудие» Бродского, — это не отторгнутый глаз статуи, а «сырой, рыбоподобный орган», который может «метаться, разбегаться, закатываться, шнырять». Окидывая взглядом красивый город, плывущий по воде, цепкие стремительные глаза поэта выходят за свои естественные пределы и пускают слезу.

«Слеза есть попытка задержаться, остаться, слиться с городом. Но это против правил. Слеза есть движение вспять, дань будущего прошлому. Или же она есть результат вычитания большего из меньшего: красоты из человека. То же верно и для любви, ибо и любовь больше того, кто любит» [785].

Именно эта сценка, пожалуй, самая ностальгическая во всех сочинениях Бродского — она не о возвращении, а о прощании. Слеза — это возврат, проекция тела в координаты более счастливого времени и пространства, текучий сувенир, который на мгновение воссоединяет уходящего путешественника с городом его мечты. Ностальгическое мгновение не дает надежды на возвращение блудного сына, но дает лишь временное единение с влагой, мимолетное наводнение. Ностальгическая любовь редко бывает взаимной. Слеза — это дар благодарности, взамен которого не ждут ничего.

Отдавая должное ценителям венецианского прошлого, Бродский полушутливо пишет о декадентской мечте о смерти в Венеции. Этот пассаж читаешь почти как инструкцию:

«И я поклялся, что если смогу выбраться из родной империи, то первым делом поеду в Венецию, сниму комнату на первом этаже какого-нибудь палаццо, чтобы волны от проходящих лодок плескали в окно, напишу пару элегий, туша сигареты о сырой каменный пол, буду кашлять и пить и на исходе денег вместо билета на поезд куплю маленький браунинг и не сходя с места вышибу себе мозги, не сумев умереть в Венеции от естественных причин» [786].

Бродский умер не в Венеции. Он умер во сне в своей квартире в Нью-Йорке от естественных причин, не оставив завещания — только стихи. Сразу после его смерти «последний дом» поэта, место его предстоящего захоронения, стало спорной территорией. «Ни страны, ни погоста не хочу выбирать. На Васильевский остров я приду умирать», — писал Бродский, находясь еще в Ленинграде, в одном из своих ранних стихотворений, которые, как представляется, предвосхищают его изгнание и раннюю смерть. Мэр Петербурга Анатолий Собчак, встречавшийся с Бродским в Нью-Йорке, предложил семье Бродского похоронить поэта в недавно переименованном городе. Но должно ли тело поэта быть возвращено вопреки его воле в город, который он любил, но куда решил не возвращаться? Более того, в другом стихотворении Бродский писал, что хотел бы упокоиться в лесах Западного Массачусетса. Он также говорил о декадентской смерти в Венеции. Так или иначе, смерть поэта с особой остротой подняла вопрос о его так и не состоявшемся возвращении в Россию.

«Россия — цепкая страна: сколько бы ты ни вырывался, она держит тебя до последнего», — пишет Татьяна Толстая в своем тексте по случаю смерти Бродского в «Нью-Йорк Таймс» [787]. В эссе, вспоминая разговор с Бродским, Толстая придумывает разные сценарии его возвращения: Бродский возвращается с наклеенными усами или, что еще лучше, на белом коне, в солженицынском стиле, нобелевским лауреатом, возвращающимся к своим искушенным читателям. То, что осталось за пределами множества статей, содержащих рассуждения о невозвращенчестве Бродского, — это реальные обстоятельства его отъезда и необратимость его изгнания. В свое время в 1980‑е годы Бродский обратился к советскому правительству с просьбой о временной визе для приезда на похороны родителей. Разрешение было отклонено. Таким образом, даже после перестройки он продолжал думать о своем возвращении как о ночном кошмаре. В одной из версий этой истории Бродский так описывал недавний сон другу: он садится на самолет, скажем, в Японию, и в середине полета самолет должен сделать вынужденную посадку в Москве или Ленинграде. Как ни странно, это даже не его личный кошмар, а описание сюжета фильма «Белые ночи» Михаила Барышникова, снятого в 1984 году [788]. Говорят, что за год до смерти у Бродского видели письмо, отправленное ему из России, — письмо полное антисемитских угроз. Бродский цитирует его в беседе с Соломоном Волковым: «Я вам сейчас просто прочту две строчки из письма, полученного мною сегодня по почте из Москвы. Вот они: "Жид недобитый! Будь ты проклят!" Все» [789]. Дубравка Угрешич рассказывает об аналогичной беседе с Бродским. Судя по всему, он носил с собой это оскорбительное письмо как противоядие от ностальгии. Бродский, неожиданным образом, ощутил близость с русско-еврейскими иммигрантами рубежа веков, жертвами антисемитизма, для которых пути назад не было [790].

В самом деле, когда произведения Бродского наконец появились в печати в России в конце 1980‑х годов, признание и похвала были омрачены откровенно антисемитскими комментариями и проявлениями враждебности, в том числе — со стороны многих писателей и поэтов; Ольга Седакова называла его «дезертиром», а другие обвиняли его в том, что он не был настоящим христианином или, собственно, русским, или попросту выпавшим из времени — старомодным, не имеющим никакого отношения к современной России [791]. Словно повторяя эхом свой собственный стих о падении на петербургский асфальт, Бродский писал, что «на тот же асфальт дважды не ступишь <���…> современная Россия — это уже другая страна, абсолютно другой мир. И оказаться там туристом — ну это уже полностью себя свести с ума» [792]. Похоже, поэта преследовал страх, что его ранние предсказания могут сбыться, и, если он когда-либо вернется на Васильевский остров в Санкт-Петербурге, ему не останется ничего иного, кроме как умереть.

Многие писатели посещали Россию и вовсе не превращали свои поездки домой в метафизическую проблему. Василий Аксенов провел лето в Москве, преподавая в Соединенных Штатах. Он не вернулся навсегда, но начал ездить из Соединенных Штатов в Россию и обратно, свободно пересекая границы России, как любой другой страны. Другие писатели превратили свое возвращение в захватывающий жест. Двое таких едва ли в чем-то совпадающих авторов, как аморальный богемщик Эдуард Лимонов и летописец ГУЛАГа, проповедник русской духовности Александр Солженицын, вернулись навсегда и попытались возобновить роль «второй власти». Лимонов, несносный мальчишка-авангардист, который часто атаковал Бродского за принадлежность к поэтическому истеблишменту, сам стал членом националистического истеблишмента. Во время осады Сараево он приехал в Пале, чтобы присоединиться к боевым отрядам боснийских сербов, которых он воспринимал как мужественных героев, и принял участие в обстрелах города. Позже, после возвращения в Россию, Лимонов обратился к партийной политике и организовал постмодернистскую фашистскую партию, которая привлекала в свои ряды мужественных или хотевших казаться мужественными представителей русского поколения двадцатилетних. Что до Солженицына, то он вернулся в Москву на Транссибирском экспрессе и пытался публично рассказывать о страданиях людей по всей России, а также о недостатке моральных ценностей на его новообретенной родине. Он даже побывал в роли ведущего телевизионного ток-шоу, которое впоследствии было закрыто из-за низких рейтингов [793]. Лимонов и Солженицын, вернувшись, фактически перестали быть писателями и превратились в общественных деятелей, которые транслировали искусство в жизнь с большим или меньшим успехом. Это совершенно не то, что представлял себе Бродский. Он просто не мог оставить «состояние, которое мы называем изгнанием», по личным и этическим соображениям. Его ностальгия была слишком сильной и слишком рефлексирующей, его синтаксис был слишком «запутанным», чтобы позволить ему вернуться на родину навсегда, либо путешествовать в роли обыкновенного туриста.