Жан Бодрийар - Фатальные стратегии

Там, где нет ни игры, ни правил, нужно изобрести закон и аффект, способ универсального излияния чувств, форму спасения, которая преодолевает разделение тел и душ, которая кладет конец ненависти, предопределению, дискриминации, судьбе: это наше Евангелие сентиментальности, которое кладет конец соблазну как судьбе.

Это возвышение любви к совершенству божественного права, к этической форме универсальной завершенности (любовь до сих пор служит повсюду моральным оправданием счастья) отбросило соблазн в несколько имморальную сферу, придало ему оттенок некой порочности, сделало из него игру, которая предшествует любви. Любовь остается единственной серьезной или возвышенной финальностью, единственно возможным оправданием [absolution] не заслуживающего оправдания мира. Все робкие попытки придать соблазну некоторое благородство сталкиваются с механизмами сублимации и идеализации, которые является механизмами любви.

Соблазн связан не с чувствами, а с эфемерностью кажимостей, у него нет модели, он не ищет какой-либо формы спасения – следовательно, он имморален. Он не подчиняется морали обмена, он происходит из пакта, из вызова и альянса, которые отнюдь не являются универсальными и естественными формами, – это искусственные и инициационные формы. Следовательно, он откровенно порочен.

Дело осложняется еще и игрой слов. Ни соблазн, ни любовь не являются точными понятиями (им не нашлось места ни в крупных концептуальных системах, ни в психоанализе), поэтому они могут свободно чередоваться или перепутываться. Таким образом, если считать соблазн вызовом, игрой, которая никогда не заканчивается, непрерывным ритуальным обменом, бесконечным повышением ставок, тайным сговором и т. д., то можно всегда возразить: «Но если так, то не является ли соблазн все той же любовью?»

Можно даже инвертировать соотношение и сделать из любви нечто более острое, более вызывающее, чем соблазн. Любовь является «осуществлением» лишь тогда, когда она представляется, так сказать, нарциссически: я люблю другого, потому что он похож на меня, таким образом, я удваиваюсь – я люблю другого, потому что он моя противоположность, таким образом, я дополняюсь. Но можно представить любовь как безвозмездность, как устремление к другому, которое не ждет ответа, как вызов, который побуждает другого любить меня больше, чем я его люблю, а следовательно, как бесконечное повышение ставок. В то время как соблазн можно рассматривать как игру, которая доводится до конца, как тактику, которая призвана манипулировать другим в своих собственных целях.

На эту инверсию понятий нечего возразить. Соблазн и любовь могут обмениваться своими самыми возвышенными и самыми вульгарными значениями, что делает разговор о них практически невозможным. Тем более что сегодня нас охватило воскрешение любовного дискурса, реактивация чувства от скуки, от пресыщения. Эффект симуляции любви. Безумная любовь, любовь-страсть давно мертвы в своих героических и возвышенных устремлениях. То, что сегодня разыгрывается, – это спрос на любовь, чувство, страсть, ведь в наше время потребность во всем этом чувствуется особо остро. Целое поколение прошло через либерализацию желания и удовольствия – и это утомленное сексом поколение повторно изобретает любовь как эмоциональное или чувственное дополнение. Иные поколения, романтические и постромантические, переживали ее как страсть, как судьбу. Наше же поколение всего лишь неоромантическое.

После такого сексуального пафоса – неопатетика любовных отношений. После либидинизации и инстинктивизации – неоромантизм страсти. Однако речь идет более ни о судьбе, ни о фатальности, а всего лишь о том, чтобы высвободить, среди прочего, потенциал и после длительной фазы «репрессивной десублимации», перефразируя Маркузе, [91] Маркузе, Герберт (1898–1979) – немецкий и американский философ и социолог, представитель Франкфуртской школы. расчистить путь прогрессивной ресублимации.

Секс, как, впрочем, и производственные отношения, был слишком прост. Никогда не поздно преодолеть Фрейда вместе с Марксом.

И так, налицо лишь выкройка [façon] любви, которая является только пеной на поверхности сексуальной культуры, и не следует питать слишком больших иллюзий по поводу оживления вокруг этой новой диспозиции. Формы симуляции настолько притерлись между собой, что уже ничто не может противостоять их взаимодействию, поэтому секс, любовь, соблазн, перверсия, порно – все это может сосуществовать в одном либидинальном диапазоне, так же как звуки в стереодиапазоне, сосуществовать без исключения (и на равных основаниях), с благословения психоанализа. Стереофонический концерт: к сексу добавляется любовь, страсть, соблазн, точно так же как к конвейерной линии добавили психосоциологию и согласованность действий.

Эта ситуация интересна как симптом истощения всей обсценной констелляции сексуальности (обсценной не из-за самого секса; но из-за обсценности истины, которая обнажается, когда ее произносят). Мы подошли к завершению цикла сексуальности как истины. Это снова делает возможным возвращение к формам, чьи контуры [profil] и шарм находились в тени гегемонистской перспективы секса.

Восстановить некоторое подобие различения, иерархии всех этих фигур, то есть соблазна, любви, страсти, желания, секса, без сомнения, абсурдное пари, но это единственное, что нам остается.

В нашей культуре соблазн испытывал нечто вроде золотого века, начиная с эпохи Возрождения и до XVIII века: тогда он был, также как и политес, или придворные манеры, конвенциальной аристократической формой, стратегической игрой, без какой-либо особой связи с любовью. В дальнейшем любовь для нас имеет разные тональности, романтические и романические: это уже не игра и не церемониал, это страсть, это дискурс. Это сила желания, которая охватывает нас, это смерть, которая влечет нас. Ничего общего с соблазном. Конечно, любовь приобретала и куртуазные формы в средиземноморской культуре XIII века. Но нынешнее ее понимание выдумали в основном на рубеже XVIII–XIX веков, и направлено оно против поверхностной игры соблазна. Происходит разрыв между формой дуальной игры, стратегической иллюзией и новой, индивидуальной финальностью, исполнением желания – грандиозное восхождение констелляции желания, будь то сексуальные и психические стремления индивида, или политические устремления масс. Как бы то ни было, это желание и его «либерализация» больше не имеет ничего общего с аристократической игрой вызова и соблазна.

Еще один момент: соблазн языческий, а любовь христианская. Это Христос велел любить ближнего и Себя. Религия становится страстью, страданием и любовью, чего не было в архаичных культурах и античных мифологиях, для которых верховная власть [souveraineté] мира заключалась в упорядоченной игре знаков и кажимостей, в церемониальности и метаморфозах, а следовательно, преимущественно в действии соблазна. Никакой страсти во всем этом не было, никакой любви, ничего от возвышенного, божественного или естественного потока, также как не было и потребности в психологии, в этой субъективной внутренней жизни, где расцветет миф о любви. [92] Но если взять соблазн в христианском понимании, то все меняется: соблазн начинается вместе с христианством, он является дьявольским колдовством, которое призвано возмутить божественный порядок, или даже это сам Христос, потому что, согласно Ницше, тот пришел соблазнить людей своим человеческим обликом, развратить их психологией и любовью. И наоборот, никакого соблазна в Греции, где любовь гомосексуальная и педагогичная – не страсть, а добродетель.