Жан Бодрийар - Фатальные стратегии

Так энергия распада соблазна переходит в страстный порядок любви и заканчивается в алеаторном порядке спроса.

К счастью, существует обратная реакция, которая исправляет все только что сказанное по поводу просьбы [спроса]. Потому что если отвечать на нее теми же словами, которыми она обращается (или делает вид , что обращается) к вам, то можно совершить грубую ошибку. Возможно, что она просто истерически умоляет, чтобы ее опровергли, отвергли, обманули в ожиданиях, чтобы ответом было, что этого никогда не произойдет. Как и любое рассуждение [discours] произносится лишь с надеждой на то, что его оспорят и отвергнут, так и просьба может лишь умело играть признанием в желании, призывом внимания со стороны другого для того, чтобы поставить ему ловушку, завлечь его, а следовательно, соблазнить.

Если по своей сути просьба является таковой, если она является еще и этим, то отвечать на нее было бы ошибкой. Именно поэтому и не возникает особого желания отвечать на просьбу (люби меня, соблазни меня, доставь мне удовольствие), тогда как ответ на вызов или соблазн происходит спонтанно. И если в амбивалентности просьбы кроется что-то вроде попытки соблазнить, то и лучший способ ответить на нее – это соблазн.

Таким образом все формы в конечном счете оборачиваются сами на себя – обратная реакция обратимости, – и это объясняет, почему трудно об этом говорить. Не потому, что нельзя что-то сказать, а потому, что нельзя сказать ни о чем – так порядок обратимости берет верх [revanche] над линейным порядком дискурса. Эту трудность, к счастью, невозможно преодолеть никогда, в то время как всегда можно говорить, когда нечего сказать.

Любовь никогда не была столь прекрасна, как в легендах и романах. Это таинственная страсть породила романическую форму – или наоборот? Неразрешимый вопрос. Но, прежде всего: существует ли то самое душевное движение любви?

Тристан и Изольда. Самая возвышенная история, история фатальной любви. И все же примечательно, что в этой изумительной истории любовь не пробуждается сама и не живет сама собой – для этого нужно любовное зелье. Героев связывает вовсе не какая-то стихийная форма влечения, а жестокое предопределение, которое имеет искусственный характер в том смысле, что является фиктивным, акцидентальным и неотвратимым пактом, а не естественным душевным движением. Судьба – всегда колдунья, она всегда проходит через трагическую иллюзию знаков. И любовное зелье (которое было бы ошибочно интерпретировать в психологическом смысле как «метафору страсти») – знак вторжения этого колдовского эффекта. Вся страсть Тристана и Изольды – вызов существованию божественного права: известно, что оба влюбленных были признаны святотатцами. Дело в том, что зелье, которое они принимают, это кощунство, закрепляющее пакт соблазна и предопределения, полностью противоречащий законам любви божественного права, где знаки обмениваются между собой в своей идеализированной форме.

Итак, снова возвращаемся к тому же: любви не существует. Она должна существовать, но не существует. У влюбленных романтической эпохи не было другого выхода, кроме как совершить совместное самоубийство, чтобы абсолютизировать невозможный обмен. Возвышенность любви – в антиципации своей собственной смерти. Любовь-страсть может существовать лишь в этом антиэротическом, антиестественном головокружении, которое никогда не может быть образом жизни. Ничего общего с нашим образом любовной жизни, идеальной встречей двух желаний и двух удовольствий.

Можно, впрочем, задаться вопросом: не изобрели ли эту форму банализированной любви, ставшей формой обмена (эмоционального и полового), чтобы избежать фатальности другого?

Производить обмен и знаки обмена – единственный способ избежать судьбы и бессмысленных [insensé] знаков. Никакого любовного зелья, никакого вызова. Ни страсти, ни нежности [tendresse]. Таким образом жизнь защищается от смертоносных форм искусственности и жертвенности. От соблазна, будь то соблазн смерти или соблазн самой любви, когда вместо образа жизни или любви он превращается в убийственную фривольность, которая отвлекает нас от нашего собственного конца [fin].

Среди основных фривольностей произвольного использования удовольствия и неудовольствия – фигура судьбы. Такое использование относится к компетенции одного лишь Бога. Среди второстепенных фривольностей – возможность любить и быть любимым. Это оставлено человеческим существам – патетическая констелляция настроений, желаний и выражений лиц.

Большинство вряд ли хотят, чтобы их соблазняли, они хотят, чтобы их любили. Им хочется испытывать страсть, удовольствие и радость семейной жизни. Очевидно, надо стремиться, чтобы тебя любили из страха быть соблазненным, несомненно, нужно любить, чтобы не соблазнять.

Любовь – это нечто вроде психологического инцеста, патетического сближения в противостоянии жестокой игре соблазна.

В сущности, у любви нет никакого собственного [душевного] движения (Eppur si muove! [97] И все-таки она вертится! – известное изречение, приписываемое Галилею. ). Или же оно отменяется порядком вызова и судьбы. Или отменяется в форме обмена и просьбы [спроса]. Как в том анекдоте где ссорятся два супруга. Жена упрекает мужа: «You give me love because you want sexe!» (Ты даешь мне любовь, потому что хочешь секса!) А муж в ответ: «You give me sex because you want love!» (Ты даешь мне секс, потому что хочешь любви!).

Когда секс и любовь приобретают мирскую форму домашней экономики, они вполне могут стать предметом обмена. Как только они теряют возвышенную [sublime] форму судьбы, они низвергаются в подсознательную [subliminale] форму обмена. И здесь возможны любые компенсации и замещения: ты даешь мне секс, я даю тебе любовь.

Во всем том, что является обменом, есть возможности размена. Но не в соблазне, который точно является не обменом, а вызовом. В соблазне не может быть равновесия, оптимизации обменных отношений, что так непросто, но все же возможно на уровне секса. Вот почему единственной действительно смертельной депривацией [98] Депривация – сокращение либо полное лишение возможности удовлетворять основные потребности – психофизиологические либо социальные. является депривация соблазна.

В этом и заключается смысл того анекдота, ведь оба супруга в этой ссоре только и делают, что фактически разоблачают [dénoncer] возможность двустороннего обмена. И единственное, чего они хотят, – это соблазн!

Во всяком случае, единственное, что вам никогда не простит женщина, это не то, что вы ее не любите (с любовью или сексом всегда все улаживается), а то, что вы ее не соблазнили или же что она не соблазнила вас. Этого ничем не искупишь, и какую бы любовь и нежность вы ей ни давали, в конце концов она всегда будет использовать их для жестокой мести. Не сумев соблазнить, она будет стремиться вас уничтожить. Все любовные и сексуальные грехи можно простить, потому что они не являются оскорблением. Лишь соблазн трогает за живое душу, которая находит покой лишь в убийстве.