Жан Бодрийар - Фатальные стратегии

Отсюда и проистекает то, что я называю злым духом страсти.

В основе самых страстных, самых прекрасных и самых отчаянных порывов всегда кроется злой дух, который изо всех сил старается поймать другого в ловушку.

Даже в самый наивный и самый безумный момент любви есть дьявольское искушение иронически отогнать ее перверсивным действием.

Есть нечто сильнее, чем страсть: иллюзия. Сильнее, чем секс или счастье: страсть иллюзии. Соблазн, соблазн, всегда соблазн. Расстроить эротическую силу властной силой игры и стратагемы, устроить ловушку в самом опьянении любви и прямо с седьмого неба мастерски проторить ироническую дорогу в ад – это и есть соблазн, это и есть форма иллюзии, это и есть злой дух страсти.

«Субъект может лишь желать – только объект может соблазнять».

Мы всегда переживали блеск субъекта и нищету объекта. Субъект творит историю, субъект подытоживает мир. Субъект индивидуальный или коллективный, субъект сознания или бессознательного – идеал всякой метафизики, этот мир-как-субъект; объект – лишь перипетия на царской дороге субъективности.

Судьба объекта, насколько мне известно, никогда никого не интересовала. Как таковой, он даже не был понят: лишь отчужденная часть, проклятая доля [99] «Проклятая доля» – важнейший образ философии Ж. Батая. «Батай, – отмечает С. Л. Фокин, – указывает на то, что принцип полезности не может быть единственным принципом в объяснении человеческого существования. Некая часть человеческого существования регулируется не исканием пользы, накопления, сохранения энергии (богатств), но прямо противоположным принципом непроизводительной траты. Необходимость траты… напрочь отвергается капиталистическим строем, в котором все поставлено на накопление и почти ничего – на трату. Доля человека, движимая соприродным ему наваждением траты, не просто отвергается моралью капитализма, она подвергается проклятью; это и есть „проклятая доля“ современного человека». субъекта. Объект позорный, обсценный, пассивный, проституированный, он является воплощением Зла, чистого отчуждения. Раб, который может возвыситься лишь в диалектике господина и раба, где едва брезжит свет нового евангелия надежды на то, что объект будет преображен в субъект.

Но предчувствовал ли кто-то когда-либо собственную силу, суверенную власть объекта? В нашем мышлении, где на главном месте стоит желание, субъект сохраняет абсолютную привилегию, поскольку именно он желает. Но если на главное место поставить соблазн, все выходит наоборот. Здесь уже главный не субъект, который желает, а объект, который соблазняет. Все исходит из объекта и все возвращается к нему, так же как все исходит из соблазна, а не из желания. Извечная привилегия субъекта инвертируется. Ведь субъект слишком уязвим, он может лишь желать, в то время как объект очень хорошо играет на отсутствии желания. Он соблазняет этим отсутствием желания, играет с другим эффектами желания, бросая тому вызов или же отменяя его, вдохновляя или же разочаровывая – и об этой его способности хотели или предпочитали забыть.

Почему же отдавали приоритет позиции субъекта, зачем же поддерживали эту фикцию его воли, сознания или даже бессознательного? Дело в том, что у него есть экономика и история, что очень обнадеживает, он – баланс воли и мира, побуждения и цели [objet], он – принцип мирового равновесия, и это снова обнадеживает, ведь тогда это значит, что он неподвластен сложному, чудовищному и захватывающему миру, жестокой и алеаторной вселенной соблазна, идущего откуда-то извне, это значит, что он ни объект и ни жертва всех окружающих форм – живых или мертвых – и что его не пронизывают бесконечные соблазны. Он был хорошо защищен, этот субъект: со всеми своими влечениями, желанием и волей он крепко окопался в своем имении [fief], вооруженный до зубов, чтобы никогда не стать объектом чего бы то ни было.

То, что субъект был подвергнут сомнению и расследованию [mise en cause] ничего не изменило в метафизическом постулате его превосходства: призванный пустить в ход, в качестве субъекта , его слабость, его уязвимость, его феминность и его смерть, призванный отказаться от себя как такового (не только как субъекта психологии, но и субъекта власти и знания), он лишь оказался охваченным мелодрамой своего собственного исчезновения – он уже не может изменить себе, потрясти свои основы, ища джентльменское соглашение со своим объектом – миром, насчет которого он был уверен, что обуздал его в своих интересах. Но отсюда следует лишь путаница, которая отражает сегодня все перипетии его «либерализации». Итак, субъект, метафизика субъекта, была прекрасна лишь в своей гордыне, в своем произволе, в своей неиссякаемой воле к власти, в своей трансцендентности субъекта власти, субъекта истории или же в драматичности своего отчуждения. Когда он сбросил все это, как змея кожу, от него осталась лишь жалкая оболочка, борющаяся со своим собственным желанием или своим собственным образом, неспособная управлять связной репрезентацией мира и напрасно жертвующая собой над трупом истории в тщетной попытке ее воскресить.

Субъект не может поставить на кон ни свою собственную уязвимость, ни свою собственную смерть по той простой причине, что он был выдуман в попытке защититься от них, наряду с соблазнами (искушениями судьбы, например), которые могли бы повлечь за собой гибель. В силу его самосбережения [économie] – это неразрешимое противоречие. И поэтому сегодня позиция субъекта стала просто несостоятельна . Никто сегодня не в состоянии взять на себя ответственность как субъект власти, субъект знания, субъект истории. И никто, впрочем, даже не пытается. Никто больше не может взять на себя эту непосильную роль, которая начала тонуть в насмешках вместе с миром психологии и буржуазной субъективности, чтобы сегодня оказаться просто стертой в транспарентности и безразличии. Мы переживаем конвульсии этой субъективности, и новости на этом еще не закончились, но это даже более драматичная: проблематика отчуждения рухнула. И очевидность желания стала мифом.

Таким образом, мы приходим к парадоксу, что в этой ситуации [conjoncture], когда позиция субъекта стала несостоятельной, единственно возможной позицией является позиция объекта. И единственно возможная стратегия – это стратегия объекта. Здесь подразумевается не «отчужденный» объект, который находится в процессе «разотчуждения», не порабощенный объект, который отстаивает свое право на автономию субъекта, а такой объект, который бросает вызов субъекту, отсылает к его неразрешимой позиции субъекта.