Жан Бодрийар - Фатальные стратегии

Экспонентализировать бесчеловечность меновой стоимости на индифферентных путях отчуждения, в своего рода экстатическом, но также ироническом наслаждении. Вот почему в феерично-иронической (а не диалектической) логике Бодлера произведение искусства абсолютно сближается с модой, рекламой, «феерией кода»: ослепительное произведение искусства продажности, подвижности, эффектов ирреферентности, непредвиденности и умопомрачения – чистый объект изумительной взаимозаменяемости [commutabilité], поскольку причины исчезли, все следствия практически эквивалентны.

Нам хорошо известно, что они могут быть также нулевыми, но произведение искусства должно фетишизировать эту ничтожность, это исчезновение, и извлекать из этого экстраординарные следствия [effets]. Новая форма соблазна – не овладение конвенциональными эффектами, не мастерство иллюзии и эстетической дисциплины, а скорее головокружение обсценности, – но кто может сказать, в чем разница? Обычный товар порождается миром производства – и Бог знает, меланхоличен ли он! – но, возведенный в степень абсолютного товара, уже он порождает эффекты соблазна.

Новый и торжествующий (а не печальный и отчужденный!) фетиш – предмет [objet] искусства – должен стараться деконструировать сам свою традиционную ауру, свой авторитет и силу иллюзии, чтобы засиять в ареоле чистой обсценности товара. Он должен исчезнуть как обычный объект и стать чудовищно странным . Но это уже не тревожная странность вытесненного или отчужденного объекта – этот объект уже не отличается [brille] навязчивой идеей или тайным лишением, он отличается настоящим соблазном, идущим извне, отличается преодолением своей собственной формы и обращением в чистый объект, чистое событие.

Эта перспектива, которая, согласно Бодлеру, началась со спектакля преображения товара на Всемирной выставке 1855 года, во многих отношениях превосходит перспективу Вальтера Беньямина. В своей работе «Произведение искусства в эпоху его технической воспроизводимости» Беньямин делает из потери ауры и аутентичности объекта в эпоху репродукции отчаянно политический (то есть политически безнадежный) вывод и видит перспективу модерности печальной, в то время как взгляд Бодлера гораздо более современный (насколько возможно быть действительно современным взгляду из девятнадцатого века) и заключается в исследовании новых форм соблазна, связанных с чистыми объектами, чистыми событиями и этой современной страстью, которой является фасцинация.

Бодлер оказал наилучшее сопротивление этой удручающей теории отчуждения (которая, впрочем, оказала свое пагубное влияние лишь на мягкотелое мышление ХХ века) – он понял, вероятно благодаря исторической новизне вторжения товара, каким должен быть единственно верный эстетический и метафизический, иронический и веселый ответ на этот вызов. И не надо зацикливаться на «эстетической» озабоченности Бодлера. Его идея абсолютного товара является радикальной перспективой во всех областях. [103]

Соблазнителен лишь объект.

Заурядный соблазнитель в этом ничего не смыслит. Он хочет быть субъектом, а другого рассматривает как жертву своей стратегии. Наивная психология, такая же, как и у тех доброхотов, которые становятся на сторону жертвы. Ни те, ни другие не видят, что вся инициатива, вся сила находится на другой стороне, на стороне объекта.

Впрочем, банальность такого анализа соблазна оборачивается против самих аналитиков, соблазнитель, возможно, не настолько глуп (так же как и жертва); подсознательно он знает, что если бы соблазн сводился к этой убогой психологии, то он никогда не функционировал бы . Не соблазнен ли скорее сам соблазнитель и не идет (исходит?) ли тайно инициатива от объекта? Соблазнитель думает, что это он захватил объект своей стратегией, но на самом деле он сам попал в ловушку этой банальной стратегии, и именно объект захватил его своей фатальной стратегией.

То, что нас прельщает, так это то, что объект принимает форму предопределения. То, что его цена [surenchérit], как сказал бы Сартр, возрастает в чистой объектности, что, в свою очередь, освобождает вас от него, как абсолютный товар самым радикальным образом освобождает от товара.

Сартр: [104]«В соблазне я совсем не стремлюсь открыть в другом свою субъективность… Соблазнять – значит брать на себя полностью свою объектность для другого и подвергать ее риску; значит ставить себя под его взгляд, делать себя рассматриваемым им и подвергать опасности рассматриваемое-бытие, чтобы осуществить новый уход и присвоить себе другого в моей объектности и через нее. Я отказываюсь покидать почву, на которой я испытываю свою объектность; именно на этой почве я хочу вступить в борьбу, делая себя очаровывающим объектом…»

Несоблазнительное лишь то, что больше не ставит себе проблему своего собственного желания (например, истерика, в которой желание – меньшая из забот), то, что уже прошло через отпущение [absolution] и разрешение [résolution] от своего собственного желания.

Как в том жестоком анекдоте о женщине, которой один мужчина написал страстное письмо, а она в ответ спросила: «Что во мне вас сильнее всего соблазнило?» – «Ваши глаза», – пишет мужчина – и в ответ получает посылку с тем глазом, который его соблазнил.

Красота и жестокость этого вызова против банальности соблазнителя. Но также и инфернальность этой женщины, которая мстит даже за робкую попытку быть соблазненной: ловушка за ловушку, глаз за глаз. Никогда возмездие не приобретало столь беспощадной формы, как в этом бесцеремонном приношении. Она потеряла глаз, но он теряет лицо – как теперь он «положит глаз» хоть на одну женщину, не опасаясь получить глаз в ответ? Потому что самое худшее – это выразить желание и увидеть его буквальное исполнение. Самое худшее – получить точно такое вознаграждение, которое желаешь. Тогда попадаешь в ловушку объекта, который предается тебе как буквальный объект.

Это та часть фатальной провокации, которая кроется в каждом объекте, всегда готовом начать жестокую игру соблазна. Поэтому мужчина не может не ответить на заманчивый вопрос женщины: «Что во мне вас сильнее всего соблазняет?» – и тем самым совершить непоправимую ошибку. Мстительная логика объекта здесь прежде всего. (Можно, конечно, спросить, что произошло, если бы он ответил: ваш голос, ваши губы, ваш пол, ваша душа, ваша походка или еще что-то, но этот вопрос, несомненно, не имеет смысла, потому что в куртуазном контексте единственно возможный ответ – глаза, как метафора души.)

Именно эту метафору и отвергает женщина, и это дает ей абсолютную привилегию. Как субъект, мужчина может играть лишь по правилам метафоры. А женщина, вырываясь изо всех метафор, становится фатальным объектом, который увлекает субъект к гибели.