Жан Бодрийар - Фатальные стратегии

Для этого достаточно смешения знака и тела, достаточно указателя на объект [raccourci], по сути сходного с шуткой Харпо Маркса, [105]когда вместо пароля «эспадон» он предъявлял настоящий эспадон. Здесь острота более жестока, но женщина таким же образом отрицает пароль «ваши глаза» и как следствие всю идеализированную риторику соблазна. Ведь мужчина говорит о ее глазах и ее взгляде как о ней самой, и она свободно может ответить на это даром в виде себя самой, а не глаза как чистого и простого объекта. Это жестокое и натуралистическое короткое замыкание недалеко от того, что может в иных местах выражаться в каннибальском поедании обожаемого объекта, – здесь это экстраверсия себя как чистого объекта, который выступает в качестве жестокого вознаграждения. Стратегия-объект той женщины заключается в том, чтобы запретить метафорическое смещение дискурса – от глаза к взгляду, от взгляда к существу, – в котором только и может существовать, и позволять себя соблазнять субъект.

Это устранение метафоры, это осаждение знака в виде грубого и лишенного содержания вещества отмечается смертоносной эффективностью. Она принадлежит к тому же порядку, что и бессмысленное событие, катастрофа, которая является таким же слепым [безглазым] и неметафорическим ответом мира-объекта человеку-субъекту. Таким образом всегда проявляется судьба: в определенный момент и в определенном месте знаки становятся объектами – неметафоризабельными, жестокими, безапелляционными. Они прерывают всякую дешифровку, они смешиваются с вещами (вот почему судьба мечтательна, ведь она является той же невнятной внезапностью, как и знаки или слова во снах).

Стратегия объекта, как в данном случае и стратегия женщины, заключается в смешении с желаемой вещью. В такой форме чрезмерно объективного ответа кроется вся ирония и жестокость: она оставляет субъект без надежды.

Прекрасным примером является и возможность для женщины играть на двух уровнях: на уровне предложения и прямого сексуального спроса (она может безусловно ответить на запрос, так же как поступила со своим глазом, и мужчина в собственных глазах окажется нагим и обсценным, обнаженный и униженный в наслаждении своим объектом) или же на уровне игры, приманки, метафоры, отсроченной сексуальности. У мужчины нет такой возможности. Женщина остается свободна в выборе территории. Мужчина всегда подвергается опасности потерять лицо: если он сразу рискнет сделать сексуальное предложение, то всегда получит отказ; если же прибегнет к более тонкой игре, то станет жертвой более утонченного отказа. Наоборот не бывает. Ведь женщина находится не на позиции желания, а на позиции гораздо выше – объекта желания.

Естественно, что она теряет эту прерогативу, если оставит безразличную нейтральность объекта относительно желания. Тогда она становится столь же уязвимой, как любой субъект, и испытывает все формы этого напрасного страдания.

Передача сексуальной инициативы женщине создала новую ситуацию. Мужская прерогатива в эпоху «женщины-объекта», по крайней мере, привела к созданию целой культуры страсти и соблазна, романтической культуры, связанной с игрой сексуального запрета. Такая культура почти не мыслима в обратном смысле. Невозможно представить, что мужчина принял бы на себя всю ту стыдливость и таинственность, провоцирование и отступление, всю утонченную и подсознательную стратегию объекта, которая и служила основой вечной женственности. Вечного мужества не существует, потому что не существует запрета, который ограждал бы мужчину от сексуального желания женщины. Женщину, если она этого хочет, теперь не нужно соблазнять. А мужчине, если этого хочет женщина, по-прежнему нужно соблазнять.

И если обязательное требование женственности-объекта прекратилось для женщины, то обязательное требование мужественности не прекратилось для мужчины. Поэтому он, чтобы не потерять лицо, вынужден отвечать на сексуальное желание женщины – она в такой ситуации никогда не оказывалась, так как у нее всегда была возможность уклониться в соблазне и, в частности, в отказе, где она не рисковала потерять лицо, скорее наоборот.

Возможно, в этом и заключается смысл фильма «Город женщин» Феллини: [106]мужчина становится беззащитен, гол и растерян перед чудовищно раздутой женственностью, эрратическими фантазмами всевозможных феминитюдов [107]без тени соблазна.

Следовательно, ситуация уже не дуальная, она стала односторонней. Женщина-объект была сувереном и осталась госпожой соблазна (правил тайной игры желания). Мужчина-объект – это лишь голый субъект, обобранный донага сирота желания, мечтающий о потерянном господстве – ни субъект, ни собственно объект желания, а лишь мифический инструмент жестокой свободы.

О любом объекте в его спокойствии и афазии можно сказать то, что Канетти сказал о животных: «Если внимательно присмотреться к животному, то возникает ощущение, будто в нем скрывается человек и дурит вам голову».

О женщинах тоже можно сказать, что в них скрывается кто-то другой и смеется над вами. Женщина так мастерски, с такой легкостью может быть покорной, так заметно, слишком заметно может быть несчастной, что нужно , чтобы что-то скрывалось в ней и подстерегало нас. Та же объективная ирония, которая подстерегает любую субъективность, чтобы победить ее.

Что-то в женщине игнорирует обладание. Что-то в объекте игнорирует обладание. Обладание является озабоченностью и гордостью субъекта, но не объекта, которому до этого нет дела, так же, как и до своего освобождения. Объект хочет лишь соблазнять – таким образом он разыгрывает свое невольничество [servitude], как животные разыгрывают свое безмолвие, как камни разыгрывают свое безразличие, как женщины играют своим взглядом, и он всегда выигрывает.

К чему гордиться различием, когда безразличие уверенно берет верх? Что толку в смысле, когда молчание торжествует? Сила объекта – в его иронии. Различие всегда серьезно, а безразличие иронично.

Так, женщина может требовать, чтобы ее признали в качестве полноправного субъекта (что, впрочем, является новым способом соблазна, и игра в эмансипацию субъекта не лишена шарма, когда приносит объективное удовольствие и той и другой стороне), и мужчина охотно позволяет поймать себя в эту ловушку, потому что он также любит соглашаться на некоторые жертвы. Но если он дал себя поймать, то он проиграл, потому что он становится смешным в глазах женщины, которая следит за ним из глубин своей объективной иронии (той тайной иронии, которая опровергает все ее претензии на роль освобожденной женщины). Таким же смешным был бы он и в глазах животного, которого захотел бы признать в качестве полноправного субъекта. Вот в чем и ловушка, вот когда она и захлопывается.