Дмитрий Новокшонов - Речь против языка

Не пора ли объявить войну коверканью русского языка? (примеч. div).

Однако ни Н.А. Романов, ни В.И. Ульянов не успели позаботиться о живом языке великороссов. Ругая товарищей по ВКП(б) из числа малограмотных русских и слабообразованных инородцев, сам В.И. Ульянов даже в этом маленьком отрывке не смог обойтись без мертвых латинских слов с неясным смыслом. Так, он попрекает неких особых литераторов (писак), чья писанина ( literatura ) его озлобляет, и переживает о влиянии на некую массу. Лат. massa – глыба, ком, кусок, куча, но и первичная материя, хаос, ничто, зияние! Слово имеет также явное сходство с латинским mas – муж, муж чином, мужчина.

Масса столь же относительна, как и время, что отметил в своем дискурсе А. Эйнштейн (примеч. dv), создатель мема [287](крылатого выражения) Е = mс 2, где m (нем. Masse [288], куча) – вес [289]сознающего тела [290], а с – скорость света, умноженная на саму себя. О природе времени Эйнштейн умолчал (примеч. dvi), указав лишь на его относительность пространству.

Относительность массы зависит от ее природы, русская или крестьянская человеческая масса отличается от, например, еврейской или городской, как качества чугуна отличаются от качеств стали, даже если у стали и чугуна массы одинаковы.

Ленин использовал язык как оружие массового поражения, он же сразу увидел последствия его применения, назвав впрыскиваемый этим ОМП в сознание вирус (лат. virus, яд) и порождаемую им болезнь революционной (перевернутой) фразой. В 1918 г. Ульянов опубликовал статью «О революционной фразе»:

Когда я на одном партийном собрании сказал, что революционная фраза о революционной войне может погубить нашу революцию, меня упрекали за резкость полемики [291]. Но бывают моменты [292], обязывающие поставить вопрос в упор и назвать вещи их настоящим именем, под угрозой причинения непоправимого зла и партии, и революции.

Революционная фраза чаще всего бывает болезнью революционных партий при таких обстоятельствах, когда эти партии прямо или косвенно осуществляют связь, соединение, сплетение пролетарских и мелкобуржуазных элементов и когда ход революционных событий показывает крупные и быстрые изломы. Революционная фраза есть повторение революционных лозунгов [293]без учета объективных обстоятельств, при данном изломе событий, при данном положении вещей, имеющих место. Лозунги превосходные, увлекательные, опьяняющие, – почвы под ними нет, – вот суть революционной фразы (примеч. dvii).

Для Ленина слово «шизофрения» было еще столь же диковинным, как позже и для героя М.А. Булгакова Ивана Бездомного в сочинении «Мастер и Маргарита» (примеч. dviii). Ленин называл ту же самую болячку иной метафорой, но из русского языка, о чем написал в 1918 г. статью «О чесотке».

Мучительная болезнь – чесотка. А когда людьми овладевает чесотка революционной фразы, то одно уже это наблюдение этой болезни причиняет страдания невыносимые.

Простые, ясные, понятные, очевидные любому представителю трудящейся массы, кажущиеся бесспорными истины извращаются теми, кто заболел рассматриваемой разновидностью чесотки. Нередко это извращение происходит из самых лучших, благороднейших, возвышенных побуждений, «просто» в силу непереваренности известных теоретических истин или детски-аляповатого, ученически-рабского повторения их не к месту (не понимают люди, как говорится, «что к чему»), но от этого чесотка не перестает быть скверной чесоткой (примеч. dix).

Чесотка – заразная болезнь. Среди чесоточных очень трудно не заразиться. Хуже, если чесотка перестает считаться чесоточными врачами болезнью. Язык ленинских листовок и революционные фразы (термины) легли в основание языка современных психолингвистов (примеч. dx). Термины – это чесоточные клещи, впившиеся в сознание едящих крестьянские пряники и коржи ученых.

Германист А.А. Леонтьев, сын ученика и соратника Л.С. Выготского, заметил по-русски, что «термин “психолингвистика” не слишком благозвучен» (примеч. dxi). Его можно понять и как «языкознание психов», благозвучнее выглядит слово «лингвопсихистика». Изобретателем этого слова Леонтьев называет американского психолога Н.Х. Пронко (примеч. dxii), употребившего его в своей статье в 1946 г. [294]

Звонкое слово вспомнили на межуниверситетском семинаре (посеве, рассаде, от лат. semen , семя, от sero) в городе Блумингтоне, штат Индиана, летом 1953 г. сразу после смерти И.В. Сталина. Сын психолога и философа А.Н. Леонтьева филолог-германист А.А. Леонтьев рассказывает об этом посеве как очевидец. Он видит развитие психолингвистики не как историю поиска истины, а как летопись религиозной секты (благочестивого учения).

Участники семинара были тогда совсем молодыми, и, в сущности, вся их научная биография сложилась под знаком лета 1953 г. (5 марта 1953 г. умер И.В. Сталин.) Семинар продолжался два месяца. В результате этой двухмесячной беседы удалось прийти к некоторому соглашению относительно теоретических основ психолингвистических исследований и путей дальнейшей разработки соответствующих проблем… После 1954 г. психолингвистика развивалась весьма неровно и, можно сказать, пережила значительные потрясения.

Главная угроза психолингвистике в ее «традиционном» обличье исходила от группы молодых психологов и лингвистов, вдохновителем которых явился, с одной стороны, Дж. Миллер, прославившийся своей книгой «Язык и коммуникация», с другой – Ноэм Хомский, дебютировавший в 1955 г. диссертацией [295]о трансформационном [296]анализе [297], а в 1957 г. выпустивший в гаагском издательстве Mouton свою первую большую книгу «Синтаксические структуры». В результате создалось два параллельных, причем враждующих, психолингвистических направления. Новое опиралось уже не на де-скриптивизм [298]в его классической форме, а на трансформационную лингвистику, не на бихевиоризм [299]осгудовского [300]толка, в сущности, представляющий человека как пассивный [301]накопитель внешней информации [302], а на более современные течения в психологии, делающие упор на тезисы о целостности речевой (и вообще психической) организации человека и об активности [303]организма [304]по отношению к окружающей среде (примеч. dxiii).

Таким образом, психолингвистики как единого учения не существует. Она представляет собой нечто состоящее из двух противоположностей, как если бы существовало учение, состоящее из химии и алхимии, астрологии и астрономии, причем научная составляющая в ней со дня создания стремительно уменьшалась и к началу XXI в. приблизилась к «психологическому минимуму» [305], [306]. Психолингвистика настолько же далека от первой из наук на планете Земля – классической филологии, насколько классическая филология далека от советской психологии, похоронившей свою русскую предшественницу.