Леонард Мосли - Утраченное время [Как начиналась вторая мировая война]

Вильсон сел в специальный самолет, ожидавший его в Кройдоне; вторым пассажиром был клерк из Форин Оффиса — на всякий случай, если Вильсону потребуется что-то продиктовать. В аэропорту Темпельгоф Вильсона встретил Невиль Гендерсон, который по пути в посольство сообщил ему, что договорился о встрече с Гитлером на пять часов после полудня в имперской канцелярии.

В четыре часа сорок минут после полудня Вильсон, Гепдерсон и первый секретарь посольства сэр Айвон Киркпатрик, свободно говоривший по-немецки, вышли из здания посольства на углу Вильгельмштрассе и Унтер-дон-Линден, чтобы пройти по Вильгельмштрассе до конца улицы, где находилась имперская канцелярия. Стоял прекрасный осенний день. Вильсон заметил, что, куда бы он ни посмотрел, всюду были люди — коричневорубашечники и эсэсовцы и все чаще по улицам маршировали группы людей в форме, обычно с оркестром впереди. Киркпатрик объяснил ему, что это нацистские делегаты со всех концов Германии, специально приехавшие в Берлин послушать важное выступление Гитлера, назначенное на вечер того же дня в крупнейшем зале города — Спортпаласе. На Вильсона это произвело сильное впечатление; атмосфера казалась наполненной военной опасностью *.

Вильсон, когда его ввели в кабинет Гитлера, подумал, что предстоят переговоры примерно в том же духе, какие он вел всю свою жизнь, хотя, возможно, и эти переговоры будут несколько труднее, чем обычные. Он все

1Этот курьезный факт указывает на отсутствие у английского правительства реальной оценки обстановки в Берлине, ибо опа в то время характеризовалась чем угодно, но не воинственностью, и Гитлер хорошо сознавал это. По его указанию по Виль-гельмштрассё была проведена бронетанковая бригада с танками и солдатами в полной боевой готовности на следующий день после приезда Вильсона. Гитлер подошел к окну своего кабинета, чтобы наблюдать за парадом, но вскоре отошел, разгневанный и расстроенный. Вместо восторженного воодушевления этой демонстрацией толпы зевак в напряжении и тревожном молчании смотрели на проходившие войска. — Прим. авт.

еще думал о нацистском лидере как об особенно шумном профсоюзном деятеле, пытающемся заключить выгодную сделку, и не сомневался, что справится с ним.

«Как у всех диктаторов, — вспоминал он, — у Гитлера была та же привычка устанавливать свой стол в самом конце огромной комнаты так, что, пока дойдешь до него, приходилось пересекать пустую комнату под его пристальным взглядом. Это сущее испытание. Гитлер сидел на небольшом диване. В кабинете кроме него находились Риббентроп, полковник Рудольф Шмундт, военный помощник Гитлера и личный адъютант, присутствовавший на большинстве важных совещаний; Вейцзекер, несколько секретарей и переводчик. Я сел рядом с Гитлером, так что наши колени почти соприкасались. Присутствовавшие оказались вокруг меня. Прежде всего я вручил Гитлеру письмо от премьер-министра, а переводчик Шмидт перевел его. Поскольку письмо объясняло мой статус, Гитлер улыбнулся и показался мне вполне удовлетворенным».

Это была улыбка на лице тигра, и улыбка последняя, которую увидел Гораций Вильсон, ибо Шмидт теперь читал и переводил второе письмо, привезенное Вильсоном, то самое, в котором чехи сообщали, что они не могут согласиться с требованиями, изложенными в Годесберге. Не успел Шмидт закончить перевод первых двух предложений, как Гитлер вскочил и, повернувшись вокруг, заорал на изумленного британского посредника: «Так! Наконец решено! Теперь я действительно разобью чехов вдребезги!»

Он направился к двери, в гневе размахивая над головой руками. «Ведь известно, как это заведено у диктаторов, — вспоминает Вильсон, — когда он встает, все его лакеи тоже вскакивают. Риббентроп и все остальные вскочили на ноги, когда Гитлер начал топать ногами и неистовствовать. Однако я продолжал сидеть. Невиль Гендер-сон собрался было встать, но я удержал его и подумал про себя: «Я англичанин. А Гитлер проявляет грубость. При данных обстоятельствах — где сижу, там останусь. Я не встану». Это подействовало. Гитлер дошел до двери, очевидно имея намерение сделать драматический жест и выйти из кабинета, и вдруг он осознал, что я все еще сижу. Он остановился, вернулся обратно и снова сел».

Однако если на этот раз сэр Гораций не был запуган, то страх он испытал очень скоро, ибо Гитлер разыграл 80

один из тех приступов ярости, которые были хорошо известны только очень близкому его окружению; он мог это разыгрывать с величайшим мастерством актера, и ярость его выглядела и звучала исключительно искренне. Затем последовал «очень бурный час». Вильсон и Гендерсоя поспешили заверить Гитлера, что они не считают отклонение чехами годесбергских предложений последним словом и что они все же надеются направить чехов по пути урегулирования этой проблемы. Они указывали Гитлеру на тот абзац в первом письме, врученном Вильсоном, где премьер-министр просил организовать встречу между чешскими и немецкими представителями и сообщал, что «охотно примет меры по подготовке представительства от английского правительства».

Гитлер разразился бранью и ругательствами, а потом и презрительными насмешками в адрес Чемберлена и Вильсона. Затем фюрер внезапно остановился, вероятно спохватившись, что зашел слишком далеко, и сказал:

«Хорошо, согласен. Мы встретимся с чехами, но только при условии, что они согласятся с нашим меморандумом (условиями, изложенными на встрече в Годесберге) и со сроком 1 октября (эвакуация чехов из Судетской области). — Затем он снова начал шуметь: — Путем переговоров или посредством примененпя силы, но 1 октября территория будет свободна! Выбирайте. Однако я должен знать наверняка в пределах ближайших одного-двух дней, согласятся ли чехи или нам придется сметать их до 1 октября. Да, вот так! Подумав, я даю им два дня; это значит до среды».

«В среду в полночь?» — спросил Гендерсон.

«Нет, к двум часам пополудни!»

Вильсон помнил полученные инструкции и те старательно заученные по пути из Лондона в Берлин слова, которые он должен был высказать Гитлеру только в том случае, «если тот откажется проявить благоразумие».

«Было очевидно, что он не проявит благоразумия, — писал Вильсон. — Но вдруг я вспомнил все те немецкие оркестры и делегатов-коричневорубашечников на улицах Берлина. Я вспомнил о важной речи, которую он собирался произнести в тот вечер в Спортпаласе, и подумал про себя: «Если я скажу ему то, что предполагалось заявить сейчас, это может просто вывести его за пределы допустимого, и тогда мы действительно окажемся в войне». И я принял решение».

Вильсон не заявил Гитлеру того, что он и Чемберлен в тот вечер назвали «ультиматумом». «Меня за это порицали. Когда я вернулся в Лондон, некоторые члены каби-него пришли в ярость, — вспоминал Вильсон. — Я никак не мог забыть, как он разговаривал. Был такой момент, когда он заявил мне: «Если вы хотите знать, что я думаю о чехах, приходите послушать мою речь сегодня вечером в Спортпаласе». Я поблагодарил его и сказал, что не смогу прийти, но, конечно, послушаю речь по радио».