Мария Тендрякова - Охота на ведьм. Исторический опыт интолерантности

Одна из медсестер Кемптенского (Бавария) дома для душевнобольных убедила некую молодую женщину, Анну Марию Швагель, что та связана с дьяволом. Причем в данном случае под дьяволом подразумевался конкретный человек – кучер Анны Марии, который не только соблазнил и бросил фройлен Швагель, но также заставил ее сменить веру и принять лютеранство. Окончательно же подорвало душевные силы А.М. Швагель то, что священник, у которого она в раскаянии исповедалась и который отпустил ей грехи, вскоре сам был обращен в протестантство. Свои беды Швагель объясняла тем, что попала во власть дьявола. Суд обвинил ее в договоре с дьяволом и приговорил к обезглавливанию. Это была последняя смертная казнь за колдовство в Германии, и это была вторая половина XVIII века (апрель 1775 года) (Роббинс, 1996, с. 507).

Наряду с подобными случаями самооговора «с чьей-то подачи» известно немало примеров, когда самооговор происходил вопреки внешним обстоятельствам и был шоком для окружающих.

Так, в 1662 году немолодая, вполне благопристойная жительница Олдерна (Шотландия) Изобель Гоуди сделала несколько неожиданных добровольных признаний о своей многолетней службе дьяволу: она описала ритуал посвящения в ведьмы, ведьминские уловки и взаимоотношения внутри ковена, свои превращения в различных животных и заговоры против людей. На суде она обращалась к присутствующим: «Я совершила так много злых поступков, убивала людей. …Я хочу быть разорвана железными щипцами и даже претерпеть еще более злую муку, если ее можно назначить» (там же, с. 120–121, 346).

Некий Жиль Финдерлен (середина XVII века, Англия), осужденный за колдовство, в ночь перед казнью продолжал настаивать, что ему досаждают чертенята и домашние духи, стражники пытались его успокоить, но он отвечал им: «Хотя вы ничего не видите, я уверен, что чувствую это. …Я в здравом уме и понимаю, что делаю и говорю, столь ясно, как никогда в жизни» (там же, с. 346).

Р.Х. Роббинс упоминает о «ведьме», которая призналась в краже и убийстве ребенка – ребенок же в это время находился у матери. Тем не менее эта женщина была повешена за лжесвидетельство под присягой (там же, с. 345).

Но одна история заслуживает особого внимания.

Весной 1670 года Эдинбург был поражен ужасающими признаниями 70-летнего майора Томаса Вейра, бывшего командира эдинбургской гвардии, выдающегося парламентария, всеми признанного столпа местной секты протестантов евангелистов. «Он пользовался таким уважением в строгой секте пресвитерианцев, что, если четверо встречались вместе, можно было быть уверенным, что майор Вейр был одним из них. На частных собраниях он молился, вызывая всеобщее восхищение, что заставляло многих прихожан считаться с его мнением. …Многие посещали его дом, чтобы услышать, как он молится» (там же, с. 84). И вдруг Томас Вейр начал рассказывать о многолетних кровосмесительных связях со своей сестрой Джейн и с падчерицей, о многих прелюбодеяниях, о педерастии и скотоложестве, а также о колдовстве. Вначале Т. Вейру отказывались верить, но он настаивал на правдивости своих признаний.

Мартин Шонгауэр. Искушение св. Антония. Гравюра (конец XV века)

Его 60-летняя сестра, Джейн Вейр, в прошлом учительница, последовала по стопам брата. Она рассказывала истории о домашних духах, поездках на огненных лошадях, о волшебной помощи дьявола во всем, что она делала.

И майор Т. Вейр, и его сестра были приговорены к смерти, удушены и сожжены 11–12 апреля 1670 года на основании их собственных признаний. До конца не ясно, чем были признания Т. Вейра: игрой больного воображения, присвоившего себе те грехи, с которыми Вейр боролся всю жизнь, или запоздалым искренним покаянием в двойной жизни. В любом случае это никак не калька со стандартных признаний о дьявольских искушениях.

Брат и сестра поражают сочетанием истовости веры и абсолютным вероотступничеством. И не важно, совершалась ли малая толика этих преступлений на самом деле или они имели место лишь в больной фантазии. Томас и Джейн Вейр в крайней степени выражают то, что можно разглядеть в любом самооговорщике: слав фанатика и еретика, святоши и последнего грешника.

В одном из своих признаний судьям Т. Вейр сказал, что «если бы он не ощутил этого ужаса, терзавшего его изнутри, он едва бы поверил в существование Господа» (Роббинс, 1996, с. 84, 85–86). Это путь веры через переживание ужаса вероотступничества и расплаты за свои грехи. Глубоко верующий мечтал о грядущем рае, но постоянно ощущал «ад в себе». Ощущение порочности своих тайных помыслов и чувство вины – все это прививалось прежде всего тому, кто стремился стать праведником.

Истинно верующий, как никто другой, постоянно балансировал на грани дьявольского и божественного. Какие-либо внешние обстоятельства, потрясения могли столкнуть человека в бездну самоуничижения, обернуться самооговором и признанием своей дьявольской сути.

Возможно, в основе подобных душевных метаний лежит та самая амбивалентность чувств, имманентно присущая натуре человека, открытая З. Фрейдом и ставшая одним из краеугольных камней классического психоанализа.

Сама же идея двойственности человеческой природы и религиозных чувств задолго до З. Фрейда культивировалась в христианской теологии и активно внедрялась в сознание верующих.

«Добродетель» и «греховность» в религиозности позднего средневековья и начала Нового времени идут «рука об руку». Жизнеописания святых изобилуют сюжетами о противостоянии дьявольским искусам; образ раскаявшегося и переродившегося грешника, ставшего праведником, становится хрестоматийным. В одной из подобных легенд речь идет даже о папе римском. Будущий папа Сильвестр II (999—1003), в молодости Герберт из Орильяка, дал клятву верности демону в образе молодой красавицы Меридианы, владевшей несметными богатствами. Суккуб обещала ему деньги, тайные знания и покровительство взамен верной службы. Дав согласие, Герберт начал возвышаться, стал архиепископом Равенны, затем папой, но каждую ночь он беседовал с Меридианой и обладал ею. Согласно легенде, незадолго до кончины Сильвестр II публично признался в своих грехах и в тайной связи с суккубом (там же, с. 439).

Добровольный самооговор, без внешнего прессинга, был характерен для людей глубоко верующих. Они усваивали не только спасительные идеи христианства, его идеалы и ценности, но и его апокалиптичность. Образы вечных мук, геенны огненной и постоянных искушений оживали в их сознании. Страхи рефлексировались и представлялись наиболее отчетливо: «Если картины рая оставались смутными и непроясненными (…о небесных радостях… церковные авторы писали как о "несказанных", "невыразимых", "неимоверных" и т. п.), то картины ада и народное воображение, и живопись, и литература рисовали с большой наглядностью. Ад был намного реальнее рая» (Гуревич, 1987, с. 18). Зловещее, запугивающее, возможно, имеет большую убедительную силу, чем светлые образы.