Мария Тендрякова - Охота на ведьм. Исторический опыт интолерантности

Можно предположить, что в эпоху охоты на ведьм механизм «обратного действия» вполне мог «срабатывать» в атмосфере всевозможных навязчивых страхов, демономании и религиозного фанатизма. Но у самооговорщика «обратное действие» выступает как разрядка внутреннего напряжения, которое дается слишком дорогой ценой. Здесь это поражение личности, которая не справляется с внешними обстоятельствами, и личная трагедия.

Наконец, практически во всех упоминавшихся случаях самооговора и одержимости можно заподозрить некоторую долю безумия. Скорее всего, фантазии Изобель Гоуди были следствием ее умопомешательства; Анна М. Швагель тронулась рассудком от постигших ее бед и разочарований, а кое-кто из многочисленных одержимых дьяволом монахинь страдал эпилептоидными и истероидными приступами… Можно было бы сделать не требующий дальнейших исследований вывод, что самооговор и одержимость были уделом психически больных людей и не являются ничем, кроме проявления болезни. Тогда это имеет частный медицинский интерес как особые случаи шизофрении, эпилепсии, навязчивых идей…

Но если все это болезнь, то почему вдруг общество идет на поводу у болезни?

Почему психоз становится массовым?

Современники воспринимают такого рода поведение вовсе не как болезнь, но, напротив, как подтверждение атаки темных сил и дьявольских происков против человечества. Все происходящее прекрасно вписывается в картину мира времен охоты на ведьм.

Патопсихологические исследования показывают, что психические болезни и особенно формы их протекания – явление социально обусловленное, бред больного свидетельствует не только о его внутреннем состоянии, но и во многом определяется социокультурным контекстом и локальной жизненной ситуацией. Содержание бредовых образов – это воспаленное, гипертрофированное, но все же отражение той ментальной реальности, в которой существуют и здоровые и больные, и конформисты и бунтари.

В микроисторическом масштабе самооговор и одержимость – это, может быть, всего лишь истории болезни людей в эпоху охоты на ведьм. В масштабах же макроистории – это своеобразный вариант выполнения социального заказа на поиск ведьм.

Припадки, фобии, сверхчувствительность к присутствию «ведьм» распространялись как зараза. Дети и взрослые, страдающие эпилепсией, навязчивыми идеями, истероидностью или психостенией, становились примером для подражания.

Следует подчеркнуть, что, конечно, не психопатология задает ход преследований. Здесь мы имеем дело уже не с больными людьми, а с больным обществом. Ясный и емкий диагноз такого рода социальному нездоровью поставил историк и психоаналитик Э. Фромм – это патология нормальности. Нормой становится то, что нормальным считаться не может и не должно (Фромм, 1995, с. 275–290). Патология нормальности – это когда более или менее внятные границы нормы размываются окончательно, когда патология возводится в ранг добродетели, когда само понятие нормы извращается и дегуманизируется. Тогда происходит глобальная сбивка всех жизненных ориентиров и утрата основных ценностей бытия. И тогда на историческую сцену выходят эпидемии одержимости, самооговоры и массовые доносы, дети-обвинители, а также все виды человеческой деструктивности – от немотивированной агрессии до террора.

Так что фанатиков веры времен охоты на ведьм, как и политических фанатиков нашего времени, не стоит поспешно рядить в одежды безумцев и «списывать мерзость нормы за счет патологии» (Асмолов, 2001, с. 17).

Абсурдные обвинения и самообвинения, пытки, издевательства – все это ни в коей мере не является «уступками режима его преступным и ненормальным элементам» (первый раз позволю себе не согласиться с Ханной Арендт) (Арендт, 1996, с. 588). Режимы террора сами продуцируют эту патологию нормальности тем, что поощряют самые абсурдные обвинения во времена демономании, или тем, что в XX веке создают систему концентрационных лагерей, нацистских и ГУЛАГовских. Сегодня уже достаточно много сказано о том, что эти лагеря превращали обычных людей, которые устраивались работать надзирателями, в преступников и садистов с мертвой душой.

Благодаря патологии нормальности эпохи террора призывают человеческие пороки и психопатологию себе на службу. А те и рады стараться, играют свою микроисторическую роль, выстраивая свои цепочки закономерных случайностей, влияя на конкретные судьбы людей и локальные события.

Патологические отклонения находят удобоваримые социальные ниши, в которых они предстают в ином, благопристойном свете, становясь воплощением новой искаженной нормы. Садист находит себя в профессии пыточных дел мастера, тюремного надзирателя, палача или инквизитора и занимает почетное место среди самых последовательных и безжалостных борцов с дьяволом. Фанатик, одержимый манией подозрительности, становясь охотником на ведьм, обретает репутацию бдительнейшего искоренителя ереси.

Охота на ведьм – это не только преследования и казни. Это патология нормальности. Главной жертвой террора оказывается здравый смысл.

Образы дьявола, его свиты и скрывающихся под самыми разными обличиями ведьм – все это стало неотъемлемой частью картины мира той эпохи настолько, что идеи колдовства и ведьмомании проросли в мир детей и дали там свои пышные всходы.

В хоре обвинителей зазвучали и детские голоса. Дети самозабвенно фантазировали о ведьмах, демонах и подробностях шабаша. Они обвиняли в связи с дьяволом своих родных и соседей. Разыгрывая припадки, вдохновляясь вниманием старших, они посылали на костры и виселицы близких и далеких им людей, чаще всего тех, кого случайно невзлюбили. Порою дело доходило до самооговора. Дети утверждали, что сами состоят в связи с дьяволом и посещают развратные шабаши. Они самозабвенно фантазировали о подробностях ночных сборищ и прогулках с демонами, тем самым обрекая себя на мученическую смерть.

Охота на ведьм породила детей-обвинителей.

С одной стороны, дети искренне заражались взрослыми страхами, с другой же – они не столько искали защиты от этих страхов, сколько культивировали их и строили на них свою игру. Для детей обвинения и признания в связи с дьяволом были одной из увлекательнейших игр. Дети играли в охотников на ведьм и одержимых, но их игры оборачивались самыми настоящими расправами.

Уорбойское дело (Англия, 1589–1593) было одним из первых в череде прокатившихся по Западной Европе и даже перекинувшихся на Новый Свет судов, где обвинителями выступали дети. Четверо дочерей почтенного сквайра Р. Трокмортона из Уорбоя стали копировать припадки своей действительно больной (скорее всего эпилепсией) сестры Джейн и вслед за ней обвинили пожилую соседку, матушку Алису Семуэл, в том, что та ведьма и наслала на них порчу. Дети корчились в припадках, «видели» играющих чертенят и приходили в себя, подчиняясь только матушке Семуэл, что доказывало всем ее вину. Эти «детские проказы» продолжались более трех лет и привели к тому, что Алиса Семуэл, а также ее муж и дочь были подвергнуты пытке и казнены (Роббинс, 1996, с. 449–452). Об обвинениях подробнее говорится в главе «Самооговор…».