Мария Тендрякова - Охота на ведьм. Исторический опыт интолерантности

Павлик Морозов, подросток, донесший на отца, стал героем времени и повлиял на мировоззрение нескольких поколений советских детей.

В атмосфере маниакальных поисков врагов народа дети грезили подвигом Морозова и подражали любимому герою. Пресса, и детская и взрослая, была переполнена рассказами о его последователях: пионер донес на мать, которая собирала в поле опавшие зерна; сын на суде выступил против отца; герой «мужественно» отрекся и от отца и от матери, оставшись круглой сиротой… Классовая непримиримость должна была распространиться на все сферы человеческих отношений, включая отношения родителей и детей. Количество детей, отправивших своих родителей и близких в тюрьмы и лагеря, исчислялось сотнями. В середине 1930-х годов в Артеке состоялся слет детей, отправивших в тюрьму своих близких.

Детей не только всеми способами агитировали быть такими, как Павлик, им также подсказывали технологию доносов. В отдельных публикациях встречаются советы, как искать врагов народа, куда адресовать письма и как их отправлять, чтобы враги не перехватили. Одни юные обвинители славились на всю страну, другие, напротив, засекречивались, получали прозвища, назывались «бойцами», «красными следопытами»… (там же, с. 187–200).

Секретность, опасность, героизм… Доносительство и слежка в романтическом ореоле. Дети способны увлечься, нафантазировать, превратить в игру самые скудные материи, а здесь шпионы, враги, контрреволюция.

Детям вообще свойственно играть во взрослых, примеряя на себя их занятия и сюжеты взрослой жизни. Этот неизменный интерес детей к миру взрослых стоит у истоков ролевых игр, которые давно стали объектом пристального внимания психологов. Значение ролевых игр для развития ребенка невозможно переоценить (см. об этом: Выготский, 1983; Леонтьев, 1972; Эльконин, 1978).

Во всем мире дети, подражая взрослым, играют в дочки-матери и в войну; в наше время они играют во врачей и космонавтов; в архаичных первобытных обществах – в священные церемонии и мифических героев; в средние века и во времена борьбы католиков и протестантов детвора увлекалась играми в суд, приговор и казнь, да так правдоподобно, что порою «приговоренные» действительно лишались жизни.

Игра во взрослых – это одна из «универсалий» детской субкультуры, древняя как мир и бесконечно многоликая. Взрослые подсказывают детям сюжеты для их игр.

Питер Брейгель. Детские игры (1560). Фрагменты

Иногда они делают это совершенно сознательно.

Так, «сверху» была подсказана игра в Павлика Морозова. Эту игру представили как важнейшую социально значимую деятельность, приносящую славу и признание. В принципе то же самое было и во времена охоты на ведьм: даже спустя века за строками следственных документов вполне отчетливо проступают фигуры взрослых, которые изподтишка руководили детьми, подсказывали, чей именно призрак их сильно напугал, местного священника или нотариуса, который решил дело не в пользу семьи, или же намекали, что причина болезни – не что иное, как проклятия некой сварливой соседки.

Взрослая реальность с ее тотальным недоверием и репрессиями вторглась в мир детей и исказила детскую игру. Детская игра в обвинителей и в века охоты на ведьм, и в годы борьбы с «врагами народа» оказалась слишком реалистичной копией своего времени. Игровые фантазии затрагивали важнейшие струны эпохи, когда любой донос, даже детский, должен был быть воспринят всерьез. И это провоцировало совершенно особое явление. Граница между игрой и реальностью становилась все менее отчетливой. Детские домыслы, выйдя за рамки игрового пространства, превращались в свидетельские показания и с легкостью запускали и подхлестывали и без того отлаженный механизм репрессий. Сами же дети не в состоянии были понять, где заканчивается игра и начинается трагедия жизни.

Питер Брейгель. Детские игры (1560). Фрагмент

Пропаганда в целях воспитания нового поколения, для которого не будет существовать ни общечеловеческих ценностей, ни семейных привязанностей, превратила детскую игру в идеологическое оружие.

Игра в обвинителей не только прямо работала на репрессии, мобилизовав детей на поиск новых жертв, но и косвенно. Эта игра разрушала последнее прибежище здравого смысла, семейные, кровные, родственные связи между людьми, позволяя абсурдным обвинениям разрастаться по законам неумолимо простой логики – кто-то что-то сказал, заподозрил, а «нет дыма без огня».

Все это подчиняется единому замыслу построения тоталитарного общества. Дело в том, что для любой тоталитарной идеологии семья – это тот Карфаген, который должен быть разрушен.

Тоталитарные системы всегда стремятся к монолитности своих рядов, требуя от своих членов абсолютной, безграничной преданности. Содержание человеческой жизни должно исчерпываться тем, что предлагает тоталитарное общество, духовные запросы всецело должны удовлетворяться господствующей идеологией. Личные связи между людьми, дружеские и семейные узы, то есть все то, что соединяет людей вне идеологии и политики, несет в себе угрозу для тоталитарного мирка. Поэтому тоталитарные системы ведут наступление на так называемые вечные ценности и стремятся уничтожить живые непосредственные человеческие отношения. Эти системы стремятся провести «массовую атомизацию» общества, чтобы безраздельно владеть душами «изолированных человеческих особей» (Арендт, 1996, с. 428–430). В Советском государстве принцип классовой борьбы последовательно распространялся на отношения родителей и детей, классовый подход к любви и дружбе стеной вставал между людьми. Гитлер тоже наступал на семью, на старые понятия достоинства и чести, эпатировал немецкую публику, рекомендовал немецким девушкам отбросить ложную стыдливость и радостно соглашаться использовать свое тело по назначению при общении с отборными арийцами и рожать «государственных детей» «для фюрера», приумножать чистую расу (Эриксон, 1996, с. 481).

«Атомизация» – это не только разобщение людей, это еще и разрушение человеческой памяти. В мире, где девальвированы фундаментальные духовные ценности и прерваны традиционные социальные связи, люди легко могут исчезать в водовороте репрессий без следа. О них некому помнить. В отличие от обычного убийцы тоталитарная система не только убивает свою жертву, но и стремится «вычеркнуть [ее] из памяти живого мира… будто жертва… вообще никогда не существовала» (Арендт, 1996, с. 563–565). Кто-то из мудрецов сказал, что в мире не прошла бы ни одна тирания, если бы у людей не было семей. Невозможно вступить в неравный бой с тиранией или тоталитаризмом, не боясь за близких. Здесь речь не только о семейных связях, а о любых, где есть душа и «судьбы сплетенье». Свободу распоряжаться своей жизнью дает только одиночество. Но в абсолютной свободе от пут любви и долга иная безысходность: человек уходит из жизни, унося с собой трагедию и тайну своего ухода. Изнутри в одиночку без сопереживания не понять ни сути, ни масштабов случившегося. Сохранились свидетельства узников концлагерей, что даже на пороге газовой камеры люди отказывались верить в то, что такое возможно. Жертвам террора, увы, далеко не всегда дано разобраться в происшедшем. Эта работа не для «разрозненных индивидов», а для тех, кто болеет, боится и переживает друг за друга, и опыт этой работы сопереживания идет в копилку общечеловеческой памяти, становится достоянием истории. Так что у древней мудрости есть и оборотная сторона: если бы у людей не было семей (читай, любимых, близких, друзей, всех тех, за кого страшно), человечество рисковало бы не содрогнуться от тирании и террора, а попросту их не заметить. Каждый отвечал бы сам за себя, унося с собой за черту боль прозрения.