Дмитрий Мачинский - Скифия–Россия. Узловые события и сквозные проблемы. Том 1

Свевы, по Плинию прямо, а по Тациту косвенно («живущие внутри страны»), относятся к герминонам. Но у Тацита имя свевов и Свевии принимает гипертрофированное содержание: он относит к ним и лугиев, и гутонов (т. е. вандалиев Плиния), и даже, как можно понять из контекста, эстиев. Это объяснимо, только если предположить, что до Тацита было донесено свевское предание о том, что все земли к востоку от них были некогда подвергнуты свевской экспансии и что свевы продолжают считать живущих там своими потомками (Tac. Ger. 38–46).

Сохраненные в свевской эпической традиции представления об опустошенной на 900 км земле восточнее их базовой территории и о принадлежности к свевам всех живущих там племен могут объясняться воспоминаниями об экспансии с запада и северо-запада и «периоде нестабильности» 250/235–200/170 гг. до н. э. на землях от Одера до Центрального Полесья. Однако, если принять происхождение зарубинецкой и поенештской культур только или в основном из Jastorf-Kultur, как считает ряд исследователей, то вопрос об этнической принадлежности и языке бастарнов (которые по всей сумме источников и были создателями культур зарубинецко-поенештской общности) просто сразу отпадает. Тогда ясно, что они были самой восточной группой германцев, как и утверждает Плиний, возникшей, как и группа вандалиев (пшеворская и оксивская культуры), позже освещенного мифологической традицией тройственного членения германцев на ингвеонов, иствеонов и герминонов. Но поскольку мне на основании приведенной выше аргументации, а также аргументов, давно предъявленных Ю. В. Кухаренко, Д. А. Мачинским и К. В. Каспаровой, роль Jastorf-Kultur в возникновении зарубинецкой культуры не представляется главной, а в сложении культуры поенешти и губинской группы я, так же как и в 1966 г., и в согласии с Т. Домбровской (Мачинский 1966а; Dąbrowska 1988) усматриваю участие других компонентов (поморского, пшеворского и др.), то для определения этнического лица и доминирующего языка бастарнов (основных создателей зарубинецкой культуры и зарубинецко-поенешт-ской общности) обращаюсь к письменным источникам, привлекаемым украинскими и российскими археологами выборочно, неполно, а иногда и тенденциозно.

Первое упоминание о бастарнах содержится у Помпея Трога и помещено в тексте между убийством царицы Эпира Лаоделии (233 г. до н. э.) и смертью македонского царя Деметрия (229 г. до н. э.): это неопределенное сообщение о некоем движении бастарнов (P. Trog. Proleg. XXVIII, 1).

Второе по времени свидетельство о бастарнах находим у Псевдо-Скимна (I в. до н. э.), у которого при описании низовьев Истра упомянуты «фракийцы и бастарны-пришельцы» (Ps.-Scymn. 797). Это упоминание в точности повторяется в более пространном описании северо-западного побережья Понта в «Перипле Анонима» (V в. н. э.), где оно связано с Голым устьем Истра: «…от реки Тиры до Кримнисков 480 ст., 64 мили. От Кримнисков до Антифиловых 330 ст., 44 мили. От Антифиловых до так называемого Голого устья Истра 300 ст., 40 миль. Здесь [живут] фракийцы и бастарны-пришельцы…» (Anon. Peripl. Eux. 63). Поскольку Голое устье Истра упоминается также в связи с лежащим против него островом Ахилла, о котором и Псевдо-Скимн, и Аноним рассказывают со ссылкой на Деметрия из Каллатиса, вполне возможно, что к нему восходит и упоминание здесь бастарнов. Не исключено, что Деметрий является также источником описания лежащего рядом острове Певка. При этом любопытно указание Псевдо-Скимна на то, что Певка «не меньше острова Родоса» (Ps.-Scymn. 784–87). Почему Певка сравнивается именно с Родосом? Не отражение ли это особой роли Родоса в торговле с этим регионом (вспомним родосские амфоры 220–180 гг. до н. э. из поселений культуры поенешти)? Никаких упоминаний о том, что бастарны заняли Певку, ни у Псевдо-Скимна, ни в «Перипле Анонима» (т. е., вероятно, у Деметрия) еще нет. Таким образом, бастарны в сочетании с фракийцами, вероятно, были известны эллинам в конце III в. до н. э. к северо-востоку от дельты Истра. Конечно, в перипле описывается лишь побережье, где и происходил контакт эллинов с варварами; сама их область обитания не могла размещаться в «Гетской пустыне», а располагалась, видимо, севернее, в глубине материка, между Днестром и Серетом.

Наконец, около рубежа III–II вв. сообщается о войне бастарнов с гетским царьком Оролом (P. Trog. Proleg. XXII, 3, 16).

Итак, в 230–200 гг. до н. э. бастарны сначала куда-то движутся (фиксация их прихода с северо-запада), потом оседают к северу от низовьев Дуная и живут совместно или бок о бок с фракийцами (гетами?), потом ведут войну с занимавшими эту область издавна гетами. Вот он, «период миграций и нестабильности» и первого прорыва германцев на границы античного мира. Полагаю (вопреки своему прежнему мнению), что и галаты декрета Протогена, собиравшиеся напасть на Ольвию, это в основном бастарны последних десятилетий III в. до н. э., — недаром они выступают в союзе со скирами, несомненными германцами.

Понятно страстное желание многих археологов удревнить появление сложившейся зарубинецкой культуры до времени, предшествующего задунайским походам бастарнов в 182–168 гг., а еще лучше до 230–220-х гг. до н. э. В. Е. Еременко даже считает, что ему это удалось и что дата 230–220-е гг. до н. э. стала «общепринятой» (Еременко 2000а). Однако выделение им ранней, до появления «зарубинецких» фибул, фазы на базе анализа могильников Воронино и Корчеватое не убедило ни К. В. Каспарову (1990–2000), ни М. Б. Щукина (1994а), ни, кажется, С. В. Пачкову (2006), ни Д. А. Мачинского (2008), несмотря на всю изощренность и новизну для украинско-российской науки его весьма продуктивной методики. В. Е. Еременко упорно датирует наиболее важную в его построениях фазу LC1 225–190 гг., тогда как М. Б. Щукин, подробно рассмотрев всю фактическую базу, принимает дату 225–160 гг. до н. э.

Стремление удревнить зарубинецкую культуру привело С. В. Пачкову к утверждению, что бастарны и сопровождавшие их некие «зарубинцы» (?) позаимствовали фибулы с треугольным щитком уже во время своего первого появления у Нижнего Истра в 233–216 гг. до н. э. (Пачкова 2000; 2006). Но все приведенные тексты говорят только об освоении ими в это время территории севернее дельты Истра, где такие фибулы не употреблялись. Нет никаких данных об их походах в это время в задунайскую северо-западную часть Балканского полуострова, где только и были распространены такие фибулы и жили могущественные скордиски, иначе такие походы не остались бы незамеченными античными авторами.

Не соответствуют действительности и утверждения С. В. Пачковой о том, что если бы «зарубинецкие» фибулы были заимствованы во время походов 179–168 гг. до н. э., то тогда это были бы более поздние и развитые их варианты, а не вариант I, с которого, по А. К. Амброзу, и начинается развитие «зарубинецких». В Югославии не наблюдается строгой хронологической последовательности в развитии исходных копьевидных фибул. Так, в погребении № 4 могильника Карабурма, которое Й. Тодорович датирует началом II в. до н. э., найдена фибула позднего варианта V. Да и в зарубинецкой культуре не наблюдается строгой хронологической последовательности в использовании фибул I–III вариантов.