Дмитрий Мачинский - Скифия–Россия. Узловые события и сквозные проблемы. Том 1

Главные выводы из вышеприведенных текстов, сопоставленных с другими письменными и археологическими источниками, следующие: все за одним исключением (Лиляче в Западной Болгарии) места обнаружения копьевидных фибул находятся на северо-западе Балканского полуострова (Каспарова 1977), к югу от Дуная: либо на территории скордисков (Нижняя Паннония), либо к западу и югу от нее (Босния), где жили, в частности, авториоты, иллирийское племя, некогда подчиненное скордисками, и где, по мнению Й. Тодорович, находились ремесленные центры, производившие эти фибулы (Todorović 1968; 1974; Papazoglu 1969; Каспарова 1977). На земле дарданов не обнаружено ни одной такой фибулы. Иными словами, эти фибулы были распространены на территории скордисков, основных союзников бастарнов, или на территории, соседней с этим могущественным племенем.

Основной период и обстоятельства, когда эти фибулы были заимствованы бастарнами, вероятно, вместе с девушками, становившимися их женами, — 179–172 (?) гг. до н. э. Мы не знаем, почему бастарны заимствовали именно эти фибулы. Возможно, потому, что они копьевидные и ассоциировались с короткими копьями и дротиками, бывшими тогда основным оружием воинственных северных варваров, напоминая в дальнейшем о самом грандиозном военном предприятии бастарнов. Археологически уловимые случаи уже частого попадания ранних «зарубинецких» фибул, сделанных в подражание копьевидным, в могилы должны иметь место не ранее 160-х гг.

Из сопоставления первого и третьего текста явствует, что войско бастарнов было организовано так, как это было присуще только германцам. Тесное и своеобразное взаимодействие пехоты и конницы, точное совпадение числа всадников и пехотинцев, вдвое бо́льшая ценность всадника — все это находит параллели и объяснения в бесценных свидетельствах Цезаря и Тацита о войске германцев:

Их было 6 тысяч всадников и столько же пехотинцев, самых храбрых и проворных, которых каждый всадник выбирал себе по одному из всего войска для своей защиты <���…>. В случаях продвижения на необычайно далекое расстояние или очень быстрого отступления их скорость благодаря упражнению оказывалась такой большой, что, держась за гриву лошадей, они не отставали от всадников (Caes. Gal. I, 48);

И вообще говоря, их сила больше в пехоте; по этой причине они и сражаются вперемешку; пешие, которых они для этого отбирают из всего войска и ставят впереди боевого порядка, так стремительны и подвижны, что не уступают в быстроте всадникам и действуют сообща с ними в конном сражении (Tac. Ger. 6).

Итак, войско бастарнов организовано в точности так, как, по данным письменных источников, было организовано войско именно и исключительно германцев. Ни у кельтов, ни у славян (когда они позже выходят на арену истории) мы не наблюдаем ничего подобного. Так что по этому очень важному «этнографическому признаку» бастарны — германцы.

Становится понятна и разница в цене пехотинца и всадника: последний должен содержать и себя, и коня, кроме того, всадники — более опытные воины, а пехотинцы — быстроногая молодежь. Так что в итоге плата и всаднику, и пехотинцу по существу оказывается почти равной. И при таком «всеобщем равенстве» (что соответствует в целом картине, выявленной при исследовании могильников и поселений зарубинецко-поенештской общности) поражает невероятно высокая, стократная плата, предназначенная их «царьку» Клондику. Видимо, такие личности, способные организовать переселение народа или крупную военную акцию, ценились в среде бастарнов очень высоко; они пользовались всеобщим доверием, и им беспрекословно подчинялись (как Ариовисту свевы в войне против галлов и Цезаря).

В первый период своих занятий зарубинецко-поенештскими памятниками (работы 1963–1976 гг.) я, как и М. Б. Щукин, не высказывался определенно об этноязыковой принадлежности ядра бастарнов: казалось, что письменные и археологические свидетельства не дают достаточной опоры для определенности. Как выразился М. Б. Щукин, «бастарны были бастарнами». Ныне, в 2010 г., когда я почувствовал необходимость вновь вернуться к этой теме, уже глубже изучив источники, я не сомневаюсь в том, что ядро бастарнов и певкинов в зарубинецко-поенештскую эпоху, а в Прикарпатье и позднее (в целом, последняя треть III в. до н. э.), составляли этногруппы, основным языком которых был восточный вариант германского языка. Единственными достойными аргументами против этого является свидетельство Тита Ливия о схожести бастарнов по обычаям и языку с галлами-скордисками — ведь известно, что при описании этих событий историк пользовался архаичными источниками, в первую очередь документами сената, синхронными описываемым событиям, — и то, что во время последнего похода в 168 г. их именуют галлами. Однако напомню, что Страбон, опираясь на эрудированного Посидония, сообщает: «Области за Рейном, обращенные на восток и лежащие за территорией кельтов, населяют германцы. Последние мало отличаются от кельтского племени: большей дикостью, рослостью и более светлыми волосами; во всем остальном они схожи: по телосложению, нравам и образу жизни они таковы, как я описал кельтов. Поэтому, мне кажется, и римляне назвали их „германцами“, как бы желая указать, что это „истинные“ галаты. Ведь слово germani на языке римлян означает „подлинные“» (Str. VII, 1, 2). (Страбон сопоставляет название германцев с латинским прилагательным germanus со значением «урожденный, родственный», которое он передает греческим словом γνήσιος, «подлинный».) [162]

Вторжение бастарнов в Северо-Западное Причерноморье и на Балканы было первым контактом античного греко-македонского мира с совершенно новым этносом и непонятным языком, и можно не сомневаться, что бастарнская знать первоначально объяснялась с царями и знатью Македонии (и с представителями эллинских полисов) на кельтском языке, а в составе германцев-бастарнов уже изначально было какое-то количество кельтов, которое могло лишь увеличиться после союза и брачных контактов со скордисками.

Для германцев «губинской группы» и восточных вариантов ясторфа, а также создателей поморской культуры (предков носителей зарубинецко-поенештской общности) кельты Средней Силезии (да и всего кельтского мира) были «престижными соседями», и знакомство знати с кельтским языком было естественным, а называть себя этим столь известным античному миру именем в первой трети II в. до н. э. было почетно и выгодно, и это действовало устрашающе.

Но здесь необходимо отступление. Первая, слабая и неудавшаяся «латенизация», т. е. «кельтизация», варваров лесной зоны Восточной Европы имела место еще до бурной эпохи около рубежа III–II вв. до н. э. Во-первых, отметим, что кельтские ранние духцовские фибулы IV в. до н. э. обнаруживаются в поморских памятниках почти исключительно по Западному Бугу и Верхнему Днестру. Во-вторых, в 1973 г. было доказано, что латенские вещи у с. Залесье (недалеко от Чернобыля, в пределах территории милоградско-подгорцевской культуры) найдены в несомненно кельтском погребении, обнаруженном далеко на северо-восток от всех других кельтских памятников (Мачинский 1973; 1973а). Исходя из принятой тогда хронологии, я по поздней духцовской фибуле датировал это погребение III — началом II в. до н. э. Ныне оно датируется в пределах 340–280/260 гг. до н. э. Едва ли это погребение — некий индивидуальный случай, ведь вместе с погибшим и погребенным явно были люди, знавшие, по какому обряду и с какими вещами его хоронить (эта простая и точная мысль была высказана М. Б. Щукиным в беседе со мной). В-третьих, это погребение и в культурном, и в хронологическом планах напрямую соотносится с коротким периодом (последняя треть IV — первая четверть III в. до н. э.) «латенизации» милоградской культуры, периодом появления на ее памятниках латенских и подражающих им украшений; это явление зафиксировано и изучено в обобщающей монографии О. М. Мельниковской (1967) и в блистательной статье Е. В. Еременко (1989). Не исключено, что в Залесье, в пределах зоны милоградской культуры, был погребен кельтский торговец или ремесленник.