Дмитрий Мачинский - Скифия–Россия. Узловые события и сквозные проблемы. Том 2

По сообщению арабоязычного писателя Ибн Хордадбеха (отражающего реальность 840-х гг.), этносоциум «русь» располагается у отда-леннейших пределов «сакалиба» и характеризуется как «вид сакалиба», т. е. его базовая территория находится у северной границы славян (Поволховье?) и этнически «русь» относится к славянам или славяно-балтам. Однако, по синхронным данным Бертинских анналов, известно, что в составе «народа рос» были шведы, а правитель его именовался титулом «хакан» (в подражание и «в пику» хазарам). Проникая по Донско-Волжскому пути на Передний Восток, эта славяно-скандинавская «русь» поставляет туда (согласно Ибн Хордадбеху) прекрасные меха (лучшие из которых, по данным восточных авторов X в., происходят из южного пограничья таежной зоны) и великолепные мечи (несомненно, рейнские мечи, попадавшие в Восточную Европу с конца VIII в. через Балтику и Приладожье). По археологическим данным и письменным источникам, опорные пункты этого нового для Восточной Европы этносоциума могли, скорее всего, находиться в Поволховье (Ладога/Альдейгья с 750-х гг.; «Холопий городок» – не позднее 800-х гг.; «Рюриково городище»/Невогард (?) – с середины IX в.) и на Сяси («городище у с. Городище»/Алаборг (?) – с конца VIII в.).

Следы интенсивного взаимодействия скандинавов и славян в добыче пушнины и торговле ею на севере Европы с середины VIII в. отражены в проникновении в германские языки славянского слова «соболь» (др.-в. – нем. zobil, 767 г., др. – шв. sobel) (Назаренко 1984: 92). Археологические материалы Старой Ладоги говорят о непосредственном совместном проживании и взаимодействии скандинавов и славяно-балтов в Поволховье уже с 760-х гг. (Давидан 1974: 15–18; Мачинский, Кузьмин, Мачинская 1986). Однако непосредственное взаимодействие не могло привести к появлению у славян этнонима «русь», возникновение которого было возможно лишь при финском посредничестве, которое реально могло иметь место в более раннее время, до середины VIII в. Само возникновение исходного названия «рос» на базе *roþeR, roþsmæn (гребля, гребцы) как самообозначения некой социотерриториальной группы свеев (шведов) относится, вероятно, ко времени до VII в. н. э., когда в употребление широко входит парус. После этого, в условиях господства на Балтике западных ветров, чисто гребные экспедиции за море становились редкостью, и слово типа *roþsmæn (гребцы) уже не могло стать основным самообозначением у приморских свеев, практикующих постоянные поездки на восток.

Возможно, древнейшей фиксацией существования этого самообозначения является рассказ Иордана (VI в.) о событиях около 350–375 гг., где повествуется о племени rosomani (rosimani, rosomoni), сначала подчиненном готам, а позднее враждующем с королем Германарихом, чьи владения по Иордану достигали Восточной Прибалтики. Этот же эпизод отражен в эддических сказаниях (XIII в.), где герои, соответствующие и практически одноименные героям племени росоманов, живут на берегу моря (по косвенным данным, Балтийского) на значительном удалении от причерноморских готов. Ряд лингвистических и историко-археологических аргументов говорит за то, что в VI–VII вв. резко усилилось колонизационное движение шведов на восток и что не позже этого времени сложилось общее для прибалтийских финнов обозначение шведов (*rōtsi).

Все это, несмотря на некоторые филологические неясности, позволяет предположить, что самообозначение типа *roþez, *roþsmæn возникает у приморских свеев не позже IV в., что прибалтийские финны начинают именовать свеев словом *rōtsi, ruotsi не позже VII в., а к середине VIII в. у славян появляется социоэтноним «русь», обозначающий первоначально скандинавских торговцев, грабителей и колонистов. Видимо, со второй половины VIII в. это название становится (наряду с «рос») обозначением славо-балто-скандинавского этносоциума, возникающего в бассейнах Волхова и Сяси на древних землях финноязычного населения. В 810–830-х гг. в результате социально-экономического развития, обусловленного проложенным не позднее 780-х гг. Балто-Каспийским торговым путем и под давлением возросшей опасности извне (викинги), в Поволховье складывается первое русское протогосударство, глава которого принимает титул «хакан» (Мачинский 1986: 23–28).

Дальнейшее распространение и эволюция этого этносоциума в IX–XI вв., равно как и последующие волны разнородных импульсов с запада проходят в Северной Руси в трех направлениях, соотносимых с тремя озерно-речными системами: Ильменско-Волховской, бассейном Чудского оз. и р. Великой и реками Восточного Приладожья от Сяси до Свири. Все эти области в предшествующее время были заселены преимущественно финноязычным населением. На всех трех путях возникли укрепленные поселения, названия которых образованы по одной модели: Альдейгьюборг (*Aldagia, Ладога) на Волхове; Ысеборг, Исборг, Yseborg на карте Ортелия 1570 г.; Isborg, карта Московии 1613 г.; реконструируемое *Isuborg, славянские формы Изборскъ, Ызборкъ, Изборско, Изборовьскъ (Нерознак 1983; Мачинский 1986: 19–22) – в бассейне Чудского оз. и р. Великой; Алаборг (Алуборг) – в Восточном Приладожье, вероятно, на Сяси (Мачинский, Мачинская 1988: 44, рис. 2 (карта); Джаксон, Мачинский 1988: 24). Во всех трех случаях несомненен скандинавский корень «борг» во второй части названия и вероятен финский – в первой (Попов 1981: 31–32, 91).

Удивительно, что в древнейших слоях Ладоги и в сопках Поволховья при отчетливо уловимом археологическом присутствии скандинавов и славо-балтов слабо чувствуется присутствие финнов (Петренко 1984). Отдельные «финские» вещи из Ладоги имеют аналогии в различных областях огромного финноязычного мира от Финляндии до Прикамья и не образуют в Поволховье «этнографического комплекса». В вещевом комплексе Ладоги не выделены специфические вещи местных, волховско-южноладожских финнов, что отчасти объясняется тем, что на огромной территории к югу от Ладожского озера – от Сяси до Нарвы – финские древности VI–X вв. выявлены чрезвычайно слабо (Рябинин 1986: 29–30, рис. 1, карта). Вообще надо отметить, что невско-ладожские финны (кирьяла/корела, ингери/ингры/ижора, лаппи/лопь), участвующие в жизни Новгородской земли с XII–XIII вв., не включены ни в общий перечень народов Восточной Европы, ни в список народов – данников Руси, помещенные в недатированной части «Повести временных лет» (ПВЛ) и отражающие реальность IX–XI вв. (Мачинский 1986: 8). Объяснение видится в том, что и список, и перечень связаны с даннической деятельностью киево-новгородско-ростовской Руси, в то время как корела, ижора и лопь больше зависели от владетелей Ладоги, обладавших в XI в. относительной независимостью. Возможно, в связи с этим сведения об этих этносах встречаются в западных источниках раньше, нежели в русских (Кирпичников, Рябинин 1982: 51).

Лопь, в отличие от води, корелы и ижоры, ни разу не упомянута как участник каких-либо военно-политических событий новгородской истории, хотя определенно населяла территорию Южного Приладожья, не говоря уж об областях к северу от озер Ладога и Онего (Кирпичников, Рябинин 1982: 51–53). Эта постоянно оттесняемая на север этногруппа бродячих таежных охотников, описанная, видимо, еще Тацитом в 98 г. под именем «фенны», в складывающейся этносоциальной стратиграфии Русского государства IX–XI вв. должна быть в большинстве своем отнесена к слою поставщиков мехов и других «лесных» товаров. Отметим, что при совпадении этнонима и образа жизни южноладожской лопи и северных лопи-саамов пласт собственно саамской топонимики к югу от Ладоги и поречья Свири пока выявлен слабо. Говорила ли местная лопь в V–XV вв. на особых саамо-финских диалектах или уже перешла на язык прибалтийских финнов? На территории Лопского погоста названия рек (Назия и др.) и поселков уже в XV–XVI вв. были прибалтийско-финскими (Попов 1973). Возможно, южноладожская лопь представляла собой не столько этноязыковую, сколько этносоциоэкономическую общность, говорящую на одном из прибалтийско-финских (а не саамско-финских) диалектов. Вопрос об антропологическом облике южноладожской лопи также пока остается открытым. «Археологическая неуловимость» приладожской лопи, возможно, объясняется археологически неуловимым обрядом погребения и отказом от употребления керамической посуды, как это имело место у лопи карельской в IV–X вв.