Дмитрий Мачинский - Скифия–Россия. Узловые события и сквозные проблемы. Том 2

Ижора могла существовать частично чересполосно с лопью, отличаясь от нее диалектом и хозяйственным укладом и занимая обширную территорию от Среднего Волхова, по рекам Оредеж, Ижора и Нева, до восточных побережий Финского залива (Рябинин 1986: 27–35, рис. 1, карта). В отношении ижоры существует, на наш взгляд, слабо (и лишь филологически) обоснованное мнение, что эта этногруппа стала обособляться от карел лишь в начале II тыс. н. э. (Лаанест 1978: 41–46). Думается, следует со вниманием отнестись к сообщению Иоакимовской летописи, помещенному в той ее части, где она в основном повторяет сведения других списков ПВЛ, а в отдельных оригинальных пассажах находит подтверждение в Раскольничьем списке XIV в. и в сообщениях польских историков Длугоша и Стрыйковского, пользовавшихся не сохранившимися до наших дней списками русских летописей. В переложении В. Н. Татищева это сообщение гласит: «Имел Рюрик неколико жен, но паче всех любляще Ефанду, дочерь князя урманского и егда та роди сына Ингоря, даде ей обесчаный при море град с Ижарою в вено». И далее: «Рюрик <���…> начат изнемогати; видев же сына Ингоря вельми юна, предаде княжение и сына своего шурину своему Ольгу, варягу сусчу, князю урманскому. <���…> Егда Ингорь возмужа, ожени его Олег, поят за него жену от Изборска» (Татищев 1962: 110–111, 117).

Упомянутая здесь «Ижара» – это, несомненно, ижера/ижора новгородских летописей, самоназвание которой звучит как ингери/инкери, что дало ингер/ингри западных источников, а также название «Ингерманландия», что дословно переводится как «страна людей ингер». Полагаем, что «при море град» – это Ладога (до которой и доходили в VIII–XIV вв. морские суда), а ингери-ижера – это финноязычное и относительно оседлое население домена Ингера-Ингоря-Игоря, получившее свое наименование от его имени и начавшее складываться в особую общность с конца IX в. Имя Игоря Рюриковича в различных источниках имеет формы Ингор, Ингер, Ингорь, Игорь, что, на наш взгляд, и могло породить финскую форму ингери/ингори (сравни с наименованием речки Ингорь в бассейне Волхова), позднее, учитывая обычную в древнерусском языке замену «г» на «ж» (Рогнеда – Рожнедь), давшую утраченную форму инжера/инжора и упрощенную, сохраненную новгородским летописанием форму ижера/ижора. В связи с этим напомним о зафиксированных Ипатьевской летописью параллельных формах «Игорев брод» и «Инжирь брод» (Гедеонов 1862: 201). Тесная связь Игоря-Ингера со своим северным ладожско-ингерманландским доменом, предполагавшая его частое пребывание на севере и частое отсутствие в Киеве, объяснила бы как его «северный брак» на изборчанке Ольге, так и поразительный факт отсутствия имен Игоря и Ольги в договорах Киевской Руси с Византией в 907 и 911 гг.

Дальнейшая история ижеры/ижоры, принимавшей участие в добивании разгромленной ладожанами в 1228 г. еми, несшей в 1240 г. стражу в устье Невы и в 1341 г. вместе с ладожанами и корелой принимавшей участие в походе на Копорье в составе новгородского ополчения, вполне соответствует намеченной выше картине возникновения этой этногруппы. На востоке земли ингери-ижеры, судя по данным ономастики и гидронимии, достигали Волхова. С ижорой, видимо, следует связывать три грунтовых могильника конца XII–XIII в. (Мишкино, Ям-Ижора, Пупышево), дающих сочетание корельских и новгородско-древнерусских элементов в инвентаре, причем ближайший к Ладоге могильник дает минимум корельских и максимум древнерусских элементов (Рябинин 1986: 30–32, рис. 1, карта). В Южном Приладожье ижора граничила и, вероятно, жила чересполосно с лопью, в целом отличаясь от нее в IX–XI вв. более оседлым и развитым хозяйством (скотоводческо-промысловое, а в западных районах – и земледельческое) и занимая иную ступень в социальной стратиграфии Северной Руси (не только данники, но и местами – пограничная стража, поставщики воинских вспомогательных контингентов).

Предложенная гипотеза (восходящая еще к В. Н. Татищеву) нуждается в проверке. Если действительно ингери/ижера/ижора – это финноязычное и родственное кореле население, жившее на контролируемом ладожанами начальном, невском участке речного пути «из варяг» и населявшее в 875–945 гг. северный домен Игоря, то вполне вероятно, что обособление ижоры от корел началось еще в конце IX в., а выделение ижорского диалекта и сложение этнического самосознания ижоры охватывает X–XII вв.

Еще более высокое положение в этносоциальной стратиграфии Руси занимало финноязычное население Повеличья и Верхнего Полужья, именовавшееся (как было показано в отдельной работе) «чудь-нерева» (норова, норома, морева, мерева) (Мачинский 1986: 7–12, 19–23). Видимо, и все население, оставившее культуру длинных псковско-боровичских курганов, обозначалось одним из вариантов этого этнонима. Возникает сложный вопрос о языковой принадлежности того «этнографического массива», который с V–IX вв. охватывал Приильменье с запада, юга и востока, нигде не подходя вплотную к берегам Ильменя (видимо, в V–VII вв., до прихода словен, Приильменье было занято не чудью-неревой, а какой-то другой финноязычной этногруппой, возможно – лопью). Носители культуры длинных псковско-боровичских курганов отличаются относительным единством хозяйственного уклада (подсечное земледелие, скотоводство, рыболовство, охота), сопряженного с предпочтением одинаковых ландшафтов и почв, единством религий, выраженным в сходстве погребальной обрядности, и «этнографическим единством», проявившемся в распространении сходных украшений и керамики. Правда, в керамическом комплексе есть и различия. В западных районах этой культуры, в Причудье и Нижнем Повеличье, встречаются сосуды, имеющие аналогии у эстонской чуди, а в Верхнем Повеличье и восточнее преобладают сосуды, напоминающие керамику днепро-двинской и тушемлинской культур Подвинья и Верхнего Поднепровья.

На территории культуры длинных псковско-боровичских курганов распространена как финская, так и балтская (или прабалтославянская) топонимика и плохо представлена древнеславянская. Чудь-нерева может оказаться либо финнами, либо балтами (прибалтославянами). Некоторые данные, относящиеся к нижнему течению Великой, свидетельствуют о финноязычности неревы. По летописям и житиям, княгиня Ольга была родом либо из Пскова, либо из Изборска, либо из с. Выбуты, т. е. из области Нижнего Повеличья. Весьма показательно, что ее личный посол в договоре 944 г. носит финское имя Искусеви. Вторая упоминаемая в договоре женщина – Передслава, по своему месту в перечне русской знати и по славянскому княжескому имени также, вероятно, принадлежит к возглавляемой Ольгой женской части дома Рюриковичей. Посол Передславы также носит финское имя Каницар (в отличие от скандинавских имен послов мужской части дома). Единственное объяснение столь высокого положения этих представителей финской знати в иерархии южнорусской знати состоит в том, что они были из окружения Ольги, происходившей из Нижнего Повеличья и в течение всей жизни поддерживавшей контакты со своей родиной. Да и в Южной Руси Ольга жила обособленно, в своем собственном городе Вышгороде (городе княжеских жен и наложниц), лишь после смерти Игоря переехав в Киев. Поэтому весьма показательно, что в XI в. некий высокопоставленный «муж» по имени Чудин, с одной стороны, имел в Киеве «двор» на месте «двора» Ольги, а с другой – «держал» Ольгин град Вышгород, куда в 1072 г. были перевезены и помещены там в новую церковь общерусские святыни – мощи Бориса и Глеба – и где, видимо, тогда же была составлена «Правда Ярославичей», провозглашенная от имени трех южнорусских князей, трех их «мужей» и «державшего» Вышгород Чюдина Микулы. Общественное положение этого, судя по имени, чудского аристократа было столь высоко, что его брат, сам знатный «муж» при великом князе Изяславе, именуется лишь как «Тукы, брат Чюдин». Имя этого брата также, вероятно, финское (финск. tuki – «опора»). Видимо, неревско-чудское окружение Ольги занимало сильные позиции в Вышгороде и на княжеском дворе в Киеве, не утраченные и в XI в.