Дмитрий Мачинский - Скифия–Россия. Узловые события и сквозные проблемы. Том 2

В Повеличье финскую этимологию имеет и один из истоков Великой – р. Иса (финск. isa – «великая»), к названию которой, вероятно, восходит и славянское имя р. Великой, и р. Пскова (ливск. piisk – «смола» Piisk-va) (Попов 1981: 31–32, 69–72). Полагаем, что к неревско-чудскому названию р. Великой – Иса – восходит и скандинаво-финский вариант имени Изборска – Исборг (Ысыборг) < *Isuborg [17] Как оказалось, предложенная нами в 1986 г. этимология имеет предшественников в лице Г. Ф. Миллера (XVIII в.) и Болховитинова (1831: 3). . Да и сам этноним «норова/нерева», по сообщенному нам мнению А. С. Герда, может быть успешно объяснен, исходя из финских языков. Отсутствие же заметного пласта финских заимствований в русских говорах Повеличья должно объясняться (как и ряд аналогичных парадоксов в других регионах), исходя из этнопсихологии славян и из этнической истории края, которую еще предстоит воссоздать.

Видимо, финноязычной была и нерева верхнего Полужья, территориально связанная с Нижним Повеличьем. Та северо-западная часть Новгорода, откуда вел ближайший путь на Лугу, уже в XI в. называлась «Неревский Конец», древнейшие культурные отложения в котором относятся к середине X в. В 1145 г. в Новгороде отмечен верховный воевода с «этническим» именем Неревин (ср. Чудин), убитый новгородцами в 1167 г., что не помешало его сыну Завиду Неревиницю стать в 1175 г. посадником. Полагаем, что эти события XII в. являются продолжением и развитием восходящей к X в. традиции вовлечения чудско-неревской знати в состав социальной верхушки Руси.

Та «чюдь», которая, наряду со словенами и кривичами, выступает в ПВЛ как обязательный член «северной триады» (при заменяемости сопутствующих этногрупп) в рассказах о призвании варягов, о походе Олега на Царьград, о походе Владимира на Ярополка, о «посажении» Владимиром северных «мужей» по южнорусским крепостям, соответствует преимущественно чуди-нереве Повеличья и Полужья, изначально и органично вошедшей в состав Руси и потому довольно быстро утратившей свое самостоятельное этносоциальное бытие.

Население опорных пунктов русского владычества в нижнем Повеличье, видимо, «этносоциально» осознавало себя «русью». «От рода русского» были и Трувор в Изборске, и Ольга в Выбутах на «Ызборщине», и Святослав, зачавший Владимира в с. Будятине (Будник на Черехе), и Судислав. Особенно важное самоопределение населения Повеличья содержится в сообщении новгородских летописей (восходящем, по А. А. Шахматову, к псковским записям) о победе в 1060 г. псковичей и новгородцев, суммарно поименованных «русью», над чудью. Постепенно, по мере расселения русо-скандинавского и русо-славянского населения и вовлечения местной неревы в общерусские связи и процессы, происходило распространение русского самосознания в чисто сельских районах Повеличья и Полужья, хотя отдельные островки «норовы» сохранялись здесь до XV–XVII вв.

В целом, исходя из суммы сведений, нерева/норова Повеличья и Полужья предположительно занимала следующие социальные ступени в структуре Русского государства IX–XI вв.: а) данники, поставляющие меха, рыбу и пр. («норова», платящая дань «руси» в IX–X вв.); б) тягловое сельское земледельческо-скотоводческо-промысловое население, платящее дань продуктами и несущее с X в. разные повинности («норовъскые смерды», обязанные данью и работой «от начала» и «из веков вечных» князю и Пскову, Ольгины «по Лузе оброки и дани», «деревеньки Норововы» по Луге); в) население протогородских и городских центров (Неревский Конец в Новгороде), возможно поставляющее воинов в состав городского войска («норовские стрельцы» в Пскове XV в.); г) участие в общерусском и новгородском ополчении; д) высшая военно-торговая и служилая аристократия в крупнейших городах и крепостях Руси, иногда входящая в «старшую дружину», ощущающая, видимо, себя «русью» (Искусеви, Каницар, Чудин, Тукы, Неревин) и, вероятно, связанная с неревской знатью на местах; е) особой функцией, которой обладали, по мнению славяно-русов, все финны, вся «чудь», считалось колдовство (большинство волхвов и кудесников происходило из финской или финнизированной среды) (ПВЛ 1950: 117–121).

Встает вопрос, была ли также финноязычной и восточная часть носителей культуры длинных псковско-боровичских курганов, называвшаяся, судя по топонимическим данным XIII–XV вв., морева/мерева и жившая по Верхней и Средней Ловати, у истоков Полы, Западной Двины и Волги и почти по всей Мсте? Мощный пласт финской гидронимии, в частности безусловно финская этимология названия «Мста», говорит в пользу финноязычности моревы. Весьма важным свидетельством является также название области у истоков Волги, Двины и Днепра, сохраненное ПВЛ, – «Оковьский лес», т. е. «лес рек», если, как принято считать, «ока» восходит к финскому joki/jogi – «река». Поскольку с юга в эту область проникали славо-балты кривичи, ясно, что подобное название могло быть усвоено русью лишь при движении с севера, где у истоков Волги и Западной Двины и фиксируется морева.

В восточной части массива культуры длинных псковско-боровичских курганов процессы русо-славянизации протекали медленнее, местное население меньше вовлекалось в жизнь немногочисленных административных и протогородских центров «руси», и поэтому здесь возникали такие местные образования, как «рядок Морева-Руса» с центром в городке Морева на р. Моревка, на пути с Полы на верхнюю Волгу (XIV–XV вв.). Образчиком подобной же «финской руси», но уже на мордовских землях, является «Пургасова русь», зафиксированная в XIII в. к востоку от Нижней Оки. Лишь в отношении самой южной группы памятников культуры длинных псковско-боровичских курганов (в Верхнем Повеличье, в верховьях Дриссы и Ловати), насыщенной южными элементами тушемлинской культуры, можно предположить, что ее носители уже в V–VI вв. говорили на прабалтославянских или балтских диалектах.

Совершенно особый пограничный скандинаво-русско-финский этносоциум, культурно связанный с Нижним Поволховьем, составляло обособленно существовавшее с конца IX по начало XII в. население Юго-Восточного Приладожья, оставившее яркую приладожскую курганную культуру и с наибольшей вероятностью отождествляемое с кюльфингами-колбягами письменных источников (Мачинский, Мачинская 1988: 42–45; Мачинский 1988).

Подводя итог, надо отметить, что на «средних уровнях» этносоциальной стратиграфии формирующейся северорусской государственности безусловно доминировало славянское и славобалтское население, которое в силу своих этнопсихических и социально-экономических особенностей, подкрепленных постоянным притоком славянского населения с юга, успешно ассимилировало как субстратные, так и адстратные (и в хронологическом, и в социальном отношении) этносоциогруппы (в частности, социальную верхушку, в которой до середины X в. преобладали потомки скандинавов). Финские же этногруппы северо-запада включались во все уровни формирующейся государственности, доминируя, однако, на нижнем и, местами, на срединном [18] Нужно ли подчеркивать, что понятия «нижний» и «верхний» здесь не несут како-го-либо оценочного характера, что все уровни одинаково важны в системе государства, что в других местах Европы эти же этногруппы занимали другие социальные уровни?! . Какая-то часть финноязычного населения сохраняла, а иногда даже консолидировала в составе Руси свою этническую самостоятельность, другая часть славянизировалась и входила в состав древнерусской народности и, позднее, русского населения северо-запада. Потомки древних финских этногрупп северо-запада Руси вошли и в состав русских, и в состав вепсов, южных карел, ижоры и води, и в состав появившихся здесь в XVII в. ингерманландских финнов.