Дмитрий Мачинский - Скифия–Россия. Узловые события и сквозные проблемы. Том 2

К этому необходимо добавить, что концепция Мачинского – не «иная… интерпретация», а единственная системно обоснованная, поскольку отождествление приладожской курганной культуры с «приладожской чудью» (да и с весью) – это не «интерпретация», а отсутствие таковой и уход от проблемы – в частности, от признания ведущей роли скандинавского этнического компонента в формировании этой культуры. Письменные источники, прямо или косвенно освещающие события VIII–XII вв., никакой «приладожской чуди» не знают, не отражена она на территории приладожской курганной культуры ни в топонимике, ни в фольклоре. А чудь – далеко не «нейтральный термин»: для него в русских источниках есть четкая территориальная привязка – и она не в Приладожье.

Об «отсутствии в письменных источниках безусловных указаний на имя упомянутой общности». Во-первых, такие «безусловные» указания крайняя редкость для древних археологических общностей: нет таких «письменных» указаний, например, и на общепризнанное тождество поселений Ладога и Aldeigja . Во-вторых, задача историка – анализировать и сопоставлять разнородные источники: если Kylfingaland в скандинавском географическом сочинении отождествляется с Gardaríki (Русью), то это, очевидно, означает, что «земля колбягов» находилась у самого начала пути скандинавов в глубь Руси: по Волхову в Новгород или по Сяси в Волжскую Русь, – тем более что это подтверждается топонимами Колбяги, погост в Колбегах (XV–XVII в.) на втором из этих путей (на р. Воложбе, притоке Сяси), а о ее расположении на севере Руси косвенно говорит и рассказ «Саги об Эгиле» о kylfingar , собирающих дань на севере Фенноскандии! И наконец, хорошо известно, что на Сяси и севернее в X–XII вв. есть только одна археологическая «общность» – приладожская курганная культура.

Отметим, что до появления памятников этой культуры в конце IX в. никакой культурной общности I–IX вв. в Юго-Восточном Приладожье археологически пока не выявлено [43] За исключением сопок на Сяси, перекликающихся с сопками «руси» Поволховья, и одновременного им городища у с. Городище (750–930-е гг.), убедительно отождествленного с Алаборгом/Алуборгом скандинавских саг и упоминающегося в них в паре с Альдейгьей/Ладогой . К слову, Алаборг , наряду с «погостом в Колбегах», – второй древний скандинавский топоним в бассейне Сяси, существовавший на территории и, частично, в хронологических границах приладожской курганной культуры (о соотношении «погоста в Колбегах» с этой культурой см. в соответствующем месте настоящей статьи). . Гипотеза В. А. Назаренко о том, что один из типов погребальных сооружений приладожской курганной культуры восходит к «домикам мертвых» предшествующего финноязычного населения, весьма плодотворна (Назаренко 1988), но какой-либо «культуры домиков мертвых», предшествующей приладожской культуре, здесь не известно – хотя, несомненно, население здесь было.

Тех немногих, кто пожелает вдумчиво ознакомиться с аргументацией Д. А. Мачинского относительно соотнесенности приладожской курганной культуры с этносоциумом колбяги/kylfingar/ κούλπιγγοι, мы отсылаем к следующим работам и страницам в них: Мачинский 1988: 90–103; Мачинский, Мачинская 1988: 52–55; Мачинский, Панкратова 1996: 52–54; Мачинский, Панкратова 2002: 38–40, 44, рис. 1, карта; Мачинский 2002а: 14. В этих работах есть неизбежные неточности, но в целом концепция и аргументация отражены в них адекватно. Аргументация, содержащаяся в указанных работах, естественно, не повторяется в настоящей статье (кроме нескольких кратких отсылок-напоминаний) [44] Базовая работа о колбягах 1988 г. опубликована в этом томе, см. выше. .

Ниже речь пойдет об этимологии слова колбягъ, известного, как уже было сказано, из текста «Русской Правды». Разнообразие точек зрения на определение места и роли колбягов в этносоциальной структуре древнерусского общества и множество версий их происхождения, высказанных в литературе, впечатляет (специальный обзор см. в: Вилинбахов 1972). Наиболее значительный вклад в изучение «колбяжской проблемы» внесли П. А. Мунк, Ф. Миклошич, В. А. Брим, Е. А. Рыдзевская, М. Р. Фасмер, А. Стендер-Петерсен, Р. Экблом [45] Munch 1875: 437–444; Miklosich 1887; Брим 1929; Рыдзевская 1930; Briem 1929; Vasmer 1929; Stender-Petersen 1933; Ekblom 1933. .

Не подлежит сомнению тесная связь древнерусского колбягъ с древнеисландским kylfingr , производным от основы kylfa «дубина, палка». Однако при сопоставлении приладожской курганной культуры с kylfingar/колбягами бросается в глаза одно странное обстоятельство. В соответствии с собственной этимологией древнеисландское kylfingar должно переводится как «дубинщики, „дубиноносцы“», – но в то же время носителей приладожской курганной культуры, живших в маленьких неукрепленных поселках, вдали от военно-торговых центров типа Ладоги, Смоленска/Гнёздова или Киева, из числа «сельских» жителей территории формирующейся Руси выделяет необычайно большое количество мечей эпохи викингов, обнаруженных в их курганных могильниках. Судя по этому, естественнее было бы именовать их «меченосцами».

Для понимания глубинных истоков этого противоречия обратимся к «Германии» Тацита (98 г. н. э.). После подробного рассказа о свионах в Скандинавии Тацит, описывая жителей юго-восточного – «янтарного» – побережья Балтики эстиев ( aestii ), сообщает: «Они редко пользуются железным оружием ( ferrum „железо, железное орудие, острие стрелы, меч“), часто же дубинами ( fustis „дубинка, палка“)». Вариант перевода: «Меч у них – редкость, часто пользуются дубинами» (Tac. Ger. 45). Описание Тацита отражает реальность второй половины I в. н. э., когда был проложен «янтарный» торговый путь от Карнунта на римской границе в Среднем Подунавье через земли германцев к эстиям. По данным археологии, эстиям в это, равно как и в более раннее, время было отлично известно железное оружие, в большом количестве представленное в погребальных памятниках западнобалтийских культур. Видимо, в тексте Тацита проявляется стереотип отношения германцев (в том числе и скандинавов) к своим восточным соседям, представлявшимся им невоинственными и более примитивными народами, чем те реально были – отсюда и возникновение образа «народа, вооруженного дубинами».

Напомним, что имя эстиев в I–IX вв. обозначало у германцев предков пруссов и других западнобалтийских народностей, но к концу I тыс. оно распространилось и на финноязычное население восточной Прибалтики вплоть до Финского залива, за которым и закрепилось вплоть до наших дней (ср. эстонское eestlased «эстонцы»).

А. Йоханнессон (автор этимологического словаря исландского языка) не находит для kylfingr иного толкования, нежели «keulenträger || дубинщик, „дубиноносец“», сопровождая его похожей на поговорку фразой: «die bauern und angehörigen der niederen volksschichten trugen keulen, die übrigen schwerter ( sverðberendr ) || крестьяне и люди низших сословий носили дубины, остальные – мечи (древнеисландское sverðberendr „меченосец“)» (Jо́hannesson 1951–1956: 369). По-видимому, противопоставление «дубины» и «меча» в древнесеверной культуре имело определенное символическое значение, без которого было бы невозможно и появление уничижительного прозвища austkylfa (дословно: «восточная дубина») «mann aus dem östlichen Norwegen || человек из Восточной Норвегии» (Jо́hannesson 1951–1956: 369) или даже «easterling || восточный житель» (Cleasby, Vigfusson 1957: 35b). Несомненно, подобное отношение к восточным соседям сложилось на берегах Балтики и лишь затем – при расселении скандинавов в Норвегии и Исландии – распространилось на собственных сородичей, живущих восточнее.