Александр Афанасьев - Империя, которую мы потеряли. Книга 2

Струве пытался соединить левые требования социальных прав и гарантий с правой, пророссийской внешней политикой. Он пытался нащупать почву для компромисса масс и элит, чтобы элита понимала, что взамен на социальные гарантии она тоже должна что-то получить. Условно говоря, чтобы будущее установление нового строя не сводилось к тому что богатые должны потерять а бедные получить и более ничего. Он пытался выбить почву из под ног крепчающей правой реакции, предупреждал о том что интеллигенция не должна быть космополитичной, пытался переманить в лагерь реформаторов и часть элиты. Безуспешно.

После революции — Струве оказался в Крыму и будучи последним министром иностранных дел России, договорился с Францией о признании правительства Врангеля, что позволило спасти десятки тысяч жизней.

Во время эмиграции — Струве пытался создать идейную платформу для появления в России политического православия — христианско-демократической или христианско-социальной партии. Понятно, что он искал возможных новых поводырей для народа, если уж в России настолько плохо выполнила эту роль интеллигенция.

Струве — не смог стать крупным политиком как Милюков или Гучков. Но он ценен тем, что он первым из крупных мыслителей того периода — не просто порвал с революцией, но и усомнился в способности и праве русской интеллигенции возглавлять нужные России преобразования. Он же первым предположил, что в случае победы революции — Россия именно по вине интеллигенции — рискует снова скатиться в несвободу.

А спустя сто лет — уже другой крупный философ, Мераб Мамардашвили — признал полный провал интеллигенции:

Думаю, что интеллигенция не выполнила свою функцию и роль: вместо того, чтобы бороться с уже привившимися дурными качествами, ложно понятым патриотизмом, отсталостью, влюбленностью в себя, спесивостью, убежденностью, что мы самые хорошие, самые умные, самые красивые, и никто другой нам не нужен, интеллигенция подыгрывала порокам, укоренившимся в народе. Подыгрывала, вместо того, чтобы выполнять функцию, возложенную на нее еще в XIX веке и выраженную Якобом Гогибашвили в следующих словах: "Интеллигенция призвана создать нового грузина. Грузина, который будет свободен от провинциальной самовлюбленности, кичливости и позерства". Идея нового грузина — это структурирование по национальным принципам нашей свободной политической, хозяйственной и культурной жизни. Для этого грузинский народ сперва должен внимательно посмотреть на себя в зеркало, устыдиться своего облика бахвальства и бездельничанья, своих рабских реакций и стереотипов, устыдиться своих умерших и задуматься: кем я был все эти годы? Что я делал, кому верил, за кем шел? Должен содрогнуться от стыда и отвращения, и тогда перед ним откроется путь к свободе. Свободе, которую надо построить, так как лишь от прочувственного стыда родится энергия возрождения.

…

один из грехов интеллигенции в том, что она не создала сферу автономной мысли, автономной духовной жизни, то есть сферу автономного существования личности как духовной единицы, за спиной которой стояла бы традиция, стояли бы мыслящие поколения, создавшие преемственность, в которую ты включаешься и перед которой чувствуешь личную и профессиональную ответственность. Впрочем, эту задачу не выполнила и православная церковь, «прислоненная» к государственной власти

И это видимо уже диагноз.

Уникальность Струве как политика была вот в чем. Он, как и многие другие начинал как марксист. Потом сдвигался вправо — тоже как многие другие. Но в отличие от многих других — он видел будущее русского общества и государства не как результат победы кого-то над кем-то — а как результат сложного и динамического компромисса. Вот этим он отличался практически от всех, и правых и левых. При этом, он не отрицал необходимость борьбы, в том числе классовой. Но он считал, что результатом любой такой борьбы должен был быть зафиксированный в законе компромисс и почетный мир — а не уничтожение противника (или новый виток вражды и реванш через какое-то время). К сожалению — из крупных политиков и философов того времени — он был единственный, кто так думал.

На этот пакет информации я наткнулся случайно, ища совсем другое. Но и он, словно частица пазла — лег на свое место практически идеально. Эта информация объясняет многое в поведении Романовых перед революцией. Почему Николай II не пользовался авторитетом даже в собственной семье. Почему дядья и другие родственники откровенно ДОМОГАЛИСЬ к Императору Всероссийскому. Только ли потому что время было такое и, как сейчас принято выражаться «борзометр зашкалил»? Или было что-то еще?

Увы, было.

Эта темная история началась еще в девятнадцатом веке, когда цесаревичу Александру, будущему Александру II искали невесту. И нашли — в лице Максимилианы Вильгельмины Августы Софии Марии Гессенской и Прирейнской, младшей дочери Вильгельмины Баденской и… барона Августа фон Сенарклен де Гранси, ее камергера, с которым она открыто сожительствовала на глазах у мужа и родила от него четверых детей.

Это был один из самых страшных в свете грехов — неравнородный, морганатический брак.

Юридически он таковым не был, поскольку герцог Людвиг Гессенский признавал будущую императрицу Марию Федоровну, как и других троих детей, рожденных женой от барона де Гранси своей дочерью. Но об истинном происхождении российской императрицы знала вся Европа.

Дети, рожденные в морганатическом браке — не имеют права претендовать на трон, они не считаются равными. Российская ситуация была еще хуже — юридически брак не был морганатическим, но все знали что он таковым был.

О чем думал Николай I, разрешая сыну такой брак? История умалчивает. Возможно, намечалась рокировка — наследник настолько был влюблен во фрейлину Ольгу Калиновскую, что готов был отказаться от трона. Если бы это произошло, в права наследования вступил бы Константин, незаурядный государственный деятель, политик и организатор, адмирал флота. Но наследником остался все же Александр, вошедший в историю как Освободитель.

Мария Федоровна родила супругу восьмерых детей, но сердце его не завоевала. Александр II никогда не был образцовым мужем и семьянином, число его фавориток по сведениям знающих людей перевалило за сотню. Постепенно он дошел до того, что инкогнито искал знакомств с юными барышнями с Бестужевских курсов… но тут появилась та, которая завоевала его сердце — княгиня Екатерина Долгорукая. Императору, когда он познакомился с княгиней, было пятьдесят, самой княгине — восемнадцать.