Александр Афанасьев - Империя, которую мы потеряли. Книга 2

Струве видел, что считать происходящее «опытом взросления» уже слишком опасно — после краха первого парламентаризма и после всей той крови, которая пролилась и продолжает литься. Его поразило то, насколько равнодушно интеллигенция и левые — отнеслись к конституционному акту 17 октября, насколько он им был не важен. Ему не нравилось то, что русская интеллигенция, оголтело отталкиваясь от царизма, проявляла те же черты — одержимость, нетерпимость к другому мнению, доктринерство, неспособность к компромиссу. Не нравилось то, что правовая беспринципность власти встречает такую же правовую беспринципность интеллигенции, она попирает право так же легко как и власть. И в этом случае — в революции смысла не будет, потому что она не принесет освобождения.

Русская революция и русская реакция как-то безнадежно грызут друг друга, и от каждой новой раны, от каждой капли крови, которыми они обмениваются, растет мстительная ненависть, растет несправедливость русской жизни.

…

Правовая беспринципность революции выражалась в формуле: всякое действие допустимо, если оно полезно для революции. По недомыслию, хорошо известному логической теории, все вредное для правительства приравнивалось к полезному для революции, и, таким образом, к морально чудовищной посылке присоединялись допущения, фактически нелепые. Каким реальным содержанием история наполнила эту логику, достаточно известно.

Правовая беспринципность контрреволюции выражается в формуле: всякое административное действие допустимо, если оно наносит вред “крамоле”. На линии этого рассуждения может лежать всякое преступление…Этим подготовляется не умиротворение страны, а возрождение с новой силой тождественной формулы с революционным знаком.

Струве беспокоило и то, что в своей пропаганде интеллигенция перешла черту и теперь пропагандировала не против тирании и угнетения — а против всех состоятельных и образованных людей страны в принципе, раздувала ненависть толпы ко всем и ко всему, что выше ее. Струве обвинял русскую интеллигенцию в ее патологической неспособности к компромиссам, на которых зиждется любая нормальная политика.

Когда я произношу и пишу слово: компромисс, я знаю, что это слово имеет в нашем радикальском просторечии смысл чего-то презренного и безнравственного. Под компромиссом разумеют безнравственную сделку со злом, приспособление к неправой силе.

Между тем по своей идейной сущности компромисс есть как раз обратное: нравственная основа общежития как такового. Соглашению, или компромиссу в человеческом общежитии противостоит либо принуждение других людей, направленное на то, чтобы подчинить их волю моей, либо отчуждение от других людей, неприступность, отрезанность моей воли от их воли. Противниками компромисса являются либо деспотизм, или насилие, либо пустынничество, столпничество, бессилие в миру. Сектантство же есть нечто среднее между деспотизмом и столпничеством.

В чем заключается задача общественного устроительства? В согласовании воль. А для него нужна какая-нибудь согласительная формула. Справедливость, доступная людям, их удовлетворяющая, им дорогая, для них живая справедливость, психологически всегда была, есть и будет не что иное, как формула соглашения, или компромисса.

Когда жизнь отметает справедливость как мертвое, отвлеченное, ей чуждое, ее насилующее начало? Когда справедливость не способна исполнить свою важнейшую функцию — быть формулой соглашения, или компромисса, когда она говорит: “врагу пощады нет!”

Классовая борьба, популярнейшая идея русской революции, потому и пришлась ей так ко двору, что русские люди менее чем кто-либо воспитаны в компромиссе и к компромиссу. Современный, так называемый научный социализм, ставя во главу угла идею классовой борьбы, будущее общежитие динамически, эволюционно обосновывает на начале принуждения, в противоположность началу соглашения . В этом — основная идейная противокультурность и противообщественность, — я бы сказал, противо-социалистичность научного социализма

…

Этого мы, русские образованные люди, все еще как— то не понимаем; мы все еще как-то остаемся загипнотизированными вчерашним, подготовительным “чисто-политическим” характером культурной борьбы. После всего, что пережито нами, безнадежно отправляться от идеи “борьбы с правительством” как момента, могущего определить и исчерпать культурно-политическое творчество русского общества. Между тем, как часто приходится убеждаться, что мысль многих и многих способна танцевать только от этой печки! Карфаген абсолютизма — поскольку он еще уцелел, — конечно, должен быть разрушен. Но никакое культурное творчество не может быть управляемо отрицательной идеей. И для того, чтобы разрушить Карфаген абсолютизма, русскому обществу гораздо важнее внутренне поздороветь и окрепнуть в положительном творчестве, чем в каталептическом состоянии приковать всю свою духовную силу к образу “исконного врага”

…

В этой враждебности, приравнивающей “государство” к “начальству” и отечество к “его превосходительству”, “государственное начало” к “старому” или “существующему порядку” сказывается рабья психология, образовавшаяся в невольной отчужденности от государства, которая стала привычным, нормальным, единственным “приличным” к нему отношением. Это в то же время полицейская психология навыворот

В конце концов — Струве пришел к выводу, который он такими словами не сформулировал, но… он понял, что победа революции не принесет свободы в силу того, что интеллигенция ничуть не лучше власти. Те кто борется — не лучше тех против кого борются и более того — во главе новой несвободы могут встать люди, которые ранее боролись за свободу. И панацеей против этого — должно стать изменение культуры, сначала интеллигенции потом и общества в целом.

Движимый этим пониманием, Струве принял участие в написании сборника Вехи (о нем поговорим отдельно), после чего окончательно стал изгоем.

Что еще сделал Струве.

Струве пытался организовать некие чтения, на которых интеллигенция дебатировала бы экономические вопросы с капитанами российского бизнеса, пыталась бы понять что нужно для экономического развития России и как это можно облечь в идеологию, как в это может встроиться интеллигенция. Затея провалилась ввиду того что это было не нужно ни одной из сторон.

Струве — один из немногих русских политиков, которые изначально были экономистами, и он относится к считанному числу русских политиков, которые смогли осознать связь свободы и богатства. Это вечное проклятье России — ассоциация свободы с бедностью, с этаким босоногим странствованием по миру без обязательств. Струве смог осознать — бедный человек не может быть по-настоящему свободен и не сможет практиковать те политические права и свободы, которые могут быть ему даны или им завоеваны. Для того чтобы быть свободным — нужен определенный уровень состоятельности, а в масштабах страны — сильная экономика. И из этого Струве вывел — что сильная экономика это необходимый фундамент политических свобод, и публичные политики, в том числе и политики — марксисты — должны делать все для достижения этой цели, а не разрушать экономику и страну согласно ленинскому принципу «чем хуже тем лучше». Как изначально марксист — Струве не отрицал того что рабочие должны бороться за свой кусок пирога и в конце концов получить его — но сначала этот пирог нужно испечь, и здесь нужно сотрудничество, а не борьба. В этом он почти на сто лет опередил Яноша Корнаи с его теорией «преждевременного социального государства», который в своей работе показал, что завоевание рабочими значительных социальных благ без достаточно сильной экономики, способной их предоставлять — ведет к регулярному повторению экономических кризисов, которые раз за разом вынуждают правительство принимать меры, девальвировать национальную валюту, резать социальные обязательства в бюджете, тем самым раз за разом обнуляя все социальные достижения и снова и снова сбрасывая народ в нищету. И он почти предвидел события 1917 года и нерешаемый конфликт, когда рабочие хотели всех завоеваний социального государства и прямо сейчас, немедленно — а хозяева предприятий не хотели и не могли их дать. И потому что требования были нереальными, в условиях войны, и потому что все прекрасно видели — стоит только что-то дать и рабочие вцепятся и не отпустят, пока не заберут все, что это их исходная цель — забрать всё и «пожить». И ни одна политическая сила в России не смогла и не захотела выступить переговорной площадкой и арбитром в этом споре — а итогом стала Гражданская война, в ходе которой погибло до десяти миллионов человек, а производство в некоторых отраслях — упало в двадцать раз. В СССР же — за попытку рабочих просто заявить о своих правах — по ним открывали огонь еще при Хрущеве.