Элетер Дзелепи - Секрет Черчилля

Совершенно очевидно, что для Черчилля, нетерпеливо стремившегося к цели, все доводы были хороши. И в конце концов он достиг цели. Трумэн больше не возражал, но договорились о том, чтобы ни в коем случае не сообщать русским «никаких деталей». Речь шла теперь о том, как разыграть сцену раскрытия тайны, чтобы добиться самого верного эффекта. Думали над тем, сообщать ли новость «письменно или устно», во время «официального или специального» заседания или же в ходе ежедневных деловых встреч па конференции.

Трумэн в конце концов избрал последнее решение. И он взялся за дело довольно любопытным способом, не имевшим ничего общего с обычным сообщением и выдававшим истинные намерения устроителей демарша. Но здесь мы вновь обратимся к рассказу Черчилля в его мемуарах.

После окончания пленарного заседания 24 июля, когда все встали из-за стола, за которым происходили заседания конференции, и разошлись по сторонам, Трумэн вместе со Сталиным и обоими их переводчиками отошли к единственному в зале большому окну.

Черчиллю было известно, что собирался сказать президент. «Важно было оценить, какое впечатление произведет это на Сталина». Черчилля можно понять. Он, без сомнения, ожидал, что Сталин побледнеет и рухнет под тяжестью ужасной вести о «великом Новом Факте, который доминировал над всем».

«Сталин, — пишет Черчилль дальше, — казалось, был в восхищении». «Новая бомба? Необычайной мощности? Вероятно, может оказать решающее воздействие на войну против Японии? Какая удача!»

Такое впечатление, по словам Черчилля, произвела эта новость на Сталина. Он даже уверился в том, что «Сталин не имел ни малейшего представления, насколько важно то, о чем ему сообщили».

Сталин, несомненно, прекрасно понял смысл сообщения и разгадал намерения Трумэна, объявившего ему эту новость в разгар конференции. Сталин отнюдь не пребывал в неведении. Атомные исследования в Советском Союзе велись с самых первых дней войны.

Черчилль подчеркивает свое разочарование, раскрывая тем самым, какого именно эффекта ожидали от сделанного сообщения:

«Было очевидно, что атомная бомба не занимала никакого места в напряженных трудах и заботах [Сталина]. Если бы у него было хотя бы малейшее представление о той революции, которая начинается в мире, его реакция бросилась бы в глаза».

Но Сталин сохранял «веселое и добродушное выражение лица, и разговор между двумя могущественными руководителями быстро закончился». У выхода, пока ждали машин, Черчилль подошел к президенту: «Как это подействовало?» Это вообще не «подействовало». Трумэн был так же разочарован, как и Черчилль. Он рассказал, что Сталин «не задал ни одного вопроса». Сталин до такой степени не проявил интереса — Трумэн впоследствии повторил это в своих мемуарах, — что можно было подумать, что он ничего не понял.

Несомненно, операция с сообщением о бомбе не произвела никакого впечатления на Сталина. Но самый факт существования нового оружия имел от этого не меньшее значение на конференции и не меньшее влияние на «мировые дела».

Потсдамская конференция, собравшаяся после стольких перипетии и в условиях, которые отнюдь не соответствовали желаниям ее инициатора, приняла непредвиденный оборот для этого последнего в результате сообщения об атомной бомбе. Желания Черчилля исполнились. У него были все шансы достичь цели своей политики. «Козырь», которым он отныне располагал для «объяснения» со Сталиным, превзошел все его мечты. Его конференция должна была знаменовать его победу.

Но вот как он с глубокой печалью описывает в мемуарах свое конечное разочарование:

«Этой последней конференции, в Потсдаме, суждено было прозвучать похоронным звоном для моих надежд».

Но похоронила надежду Черчилля не сама конференция. Он был вынужден покинуть эту конференцию, которой желал и которую был полон решимости и способен довести до конца сообразно со своими желаниями. Событие, которое нельзя было ни предвидеть, ни ожидать, помешало Черчиллю выполнить до конца свою «задачу» — парламентские выборы в Англии заставили его уйти с политической сцены.

25 июля Черчилль покинул конференцию, чтобы на следующий день в Лондоне узнать о поражении своей партии. Он больше не должен был возвращаться в Потсдам. 27 июля он вручил королю прошение об отставке своего правительства, а уже 28 июля место Черчилля за столом конференции занял его преемник, лидер лейбористов Клемент Эттли. С этого момента ход событий должен был измениться.

В преамбуле декларации, которую должны были подписать 2 августа 1945 года, при закрытии конференции, можно было прочесть следующий параграф, в котором был выражен дух подписавших эту декларацию:

«Президент Трумэн, Генералиссимус Сталин и Премьер-Министр Эттли покидают эту Конференцию, которая укрепила связи между тремя Правительствами и расширила рамки их сотрудничества и понимания, с новой уверенностью, что их Правительства и народы, вместе с другими Объединенными Нациями, обеспечат создание справедливого и прочного мира» [120] «Внешняя политика Советского Союза в период Отечественной войны». Т. III. M., ОГИЗ, 1947, стр. 336–337. .

Не вызывает сомнения, что, если бы Черчилль вернулся в Потсдам, он никогда не подписал бы этот текст. Более того, не было бы никакой «потсдамской декларации» и исход конференции был бы совсем другим. Черчилль, как он это заявляет на последних страницах своих мемуаров, не взял бы на себя «ответственность ни за одно из соглашений, достигнутых в Потсдаме».

На конференции в Потсдаме существовали «разногласия, которые не могли быть урегулированы» ни в ходе пленарных заседаний, ни в ходе ежедневных встреч министров иностранных дел, — разногласия, противопоставлявшие Черчилля и президента Трумэна Сталину. Это было неизбежно. Прежде всего это был, как называл его Черчилль, «ужасный вопрос о польской границе».

Этот вопрос был поднят на первых же заседаниях конференции Сталиным, предложившим в качестве новой западной границы Польши линию по Одеру — Нейсе. Черчилль никогда не признавал этой границы.

Действительно «ужасный вопрос». Черчилль, уже решивший дать большое сражение на конференции, был готов взять на себя ответственность за открытый конфликт с Советами.

«Я намеревался, — признает он, — если бы меня вновь выбрали избиратели, как этого все ожидали, схватиться с советским правительством» по вопросу об этой демаркационной линии (Одер — Нейсе).

Если бы Черчиллю удалось посадить в Варшаве угодное ему правительство, то этот «ужасный вопрос» никогда бы не возникал и вообще вся «польская проблема» приняла бы другой характер. Польша стала бы участницей «западного блока», уже имевшегося в зародыше, и ей ни в чем не было бы отказа. Подобно тому как ей сразу после первой мировой войны отдали [Западную] Белоруссию. И Черчилль ссылался бы тогда на огромные жертвы, которые понесли поляки во второй мировой войне, в оправдание новой западной границы Польши, указывал бы на законность присоединения к Польше этих территорий с исторической и этнической точки зрения.