Александр Сидоров - По тундре, по железной дороге: И вновь звучат блатные песни!

«Ограбление Азовского банка» — в этом названии скрыта издевательская ирония, сарказм. Это всё равно как американские гангстеры назвали бы песню «Ограбление Форт-Нокс» и расписали бы, как «зимнею ноченькой тёмною» они с отмычками и «фомкой» обчистили это хранилище слитков золота. Ситуация, описанная в питерской песне, бредова и нелепа.

И всё же — почему блатной фольклор в качестве объекта ограбления выбрал именно Азовский банк? В конце концов, существовали не менее крупные, известные учреждения — хотя бы Русско-Азиатский или Петербургский международный банки, ограбления которых были бы столь же очевидно невозможны, фантастичны и неправдоподобны. Выходит, выбор оказался случаен? Ну, приглянулось питерским жуликам красивое здание Азовско-Донского банка, они сочинили фантастическую балладу, а затем уже возникла известная ироническая поговорка — благодаря популярной песне. Могло такое быть?

Могло. Но на деле всё не так просто и однозначно. Очередное открытие мы вам приберегли на сладкое. Вернее сказать, новую версию-подсказку дал мне уже упоминавшийся питерский собиратель фольклора, литератор Игорь Шушарин. Оказывается, в начале XX века бытовало среди народа русского такое выражение, как… «азовские басни»! Во всяком случае, оно зафиксировано в Москве и, возможно, в Питере.

Так, известный в своё время фольклорист Евгений Захарович Баранов выпустил в 1928 году завлекательную книжку «Московские легенды», которые автор, по его признанию, услышал в московских харчевнях 20-х годов, а потом воспроизвёл по памяти. Среди персонажей легенд — Пушкин и Гоголь, Пётр I и учёный колдун Брюс, жулик Рахманов и чудаковатые купцы-богачи… На одной из страниц этого увлекательного сборника мы и встречаем примечательную фразу, услышанную автором от торговца: «Ты, говорит, азовские басни мне здесь не рассказывай». То есть как и в блатной поговорке: ложь, обман.

Конечно, впору бы возразить: так ведь к концу 1920-х годов песенка об Азовском банке уже, почитай, давно звучала, потому и присказка пошла в народ! Разумно. Но та же самая присказка возникает куда раньше — в романе «Губернатор» (1912) Ильи Дмитриевича Сургучёва, литератора, ныне совсем уж забытого:

«Пристав Ерёма покосился на него, покачал головой и сказал:

— Рассказывайте азовские басни! Запускайте арапа! Мы отлично ваш странный характер знаем!»

Сургучёв — это уже Санкт-Петербург, к Азовскому банку совсем близко. Да и время самое то. Напомним, что здание правления Азовско-Донского коммерческого банка возвели в 1909 году, а второе достроили в 1912–1913-м. То есть выражение «азовские басни» могло возникнуть именно об эту пору — и в связи с нелепыми байками об ограблении Азовского банка. Однако не исключено и другое: «азовские басни» могли существовать раньше, и как раз эта народная присказка дала толчок фантазии неизвестных авторов блатной баллады.

Увы, более точно ничего о происхождении «азовских басен» сказать пока нельзя. Разве что одно: до 1912 года подобной присказки об «азовских баснях» не зафиксировано. Так что — будем продолжать поиски. Одно несомненно: «Азовский банк» и «азовские басни» связаны между собой и смыслом, и топонимическим отсылом. Вряд ли такая перекличка случайна.

Позволю себе небольшое, но важное замечание. Тот текст баллады, который приведён в сборнике Цеховницера и повторён нами в настоящем очерке, по сути, не является блатным, уркаганским. Такая переделка могла существовать лишь в 1920-е — начале 1930-х годов. И наверняка в таком виде бытовала не в уголовной, а в дворовой городской среде.

Позволим себе небольшой исторический экскурс. Издревле на Руси словом «вор» именовали не высшую касту уголовного мира и даже не обычных «крадунов». Банальные разбойники и прочая уголовщина назывались «татями». Помните присказку — «аки тать в нощи»? Вот это — о них. А вот словом «вор» клеймили (и в переносном, и в прямом смысле — выжигая эти буквы на лбу и щеках) политических преступников — мятежников, предателей, а также тех, кто «выступал против порядка правления», избирая объектами преступлений государственные органы и чиновников. К таковым «ворам» можно отнести Пугачёва, Разина, Болотникова и других героических живодёров. Впоследствии обе эти категории большевики подведут под 58-ю «политическую» и 59-ю «бандитскую» статьи. В Уголовном кодексе РСФСР 1926 года только они две были «расстрельными». А в период Смуты, Семибоярщины и прочих кровавых забав «воров» предпочитали всё больше четвертовать да сажать на кол. Ну, это уже — вопрос вкуса…

В «Списке с скаски, какова сказана у казни вору и богоотступнику и изменнику Стеньке Разину» предводитель казачьего восстания постоянно именуется «вором», а его преступления — «воровством», хотя речь идёт о грабежах и убийствах. Подробно перечисляются злодеяния Стеньки, причём рассказ обильно пересыпается определениями «вор», «воровство», «воровской», «своровали», под которыми разумеются смута, государственное преступление, измена:

«Вор и богоотступник и изменник донской казак Стенька Разин!

В прошлом году, забыв ты страх божий и великого государя царя и великого князя Алексея Михайловича крестное целование и ево государскую милость, ему, великому государю, изменил, и собрався, пошел з Дону для воровства на Волгу. И на Волге многие пакости починил, и патриаршие и монастырские насады [31] Насад — речное плоскодонное беспалубное судно. , и иных многих промышленных людей насады ж и струги на Волге и под Астраханью погромил и многих людей побил…»

Или вспомните у Пушкина в «Капитанской дочке» разговор коменданта Белогорской крепости капитана Миронова с Емельяном Пугачёвым: «Пугачёв грозно взглянул на старика и сказал ему: “Как ты смел противиться мне, своему государю?” Комендант, изнемогая от раны, собрал последние силы и отвечал твердым голосом: “Ты мне не государь, ты вор и самозванец, слышь ты!”»

В Смутное время после смерти Бориса Годунова, когда в Московское царство хлынули войска из Польши, пытаясь посадить на трон Московии то одного, то второго самозванца, их поддержали жители южных окраин — Северской земли, недовольные центральной властью. Мятежные города, предавшие родную землю, вошли в поговорку: «Елец — всем ворам отец», «Орёл да Кромы — первые воры», «Ливны ворами дивны» и. т. п. Под «ворами» подразумевались исключительно мятежники и предатели.

Со временем слово «вор» изменило своё значение: так стали называть не политического преступника, а обычного, бытового уголовника — от карманника до грабителя. Не в последнюю очередь подобная перемена связана с тем, что значительная часть мятежников, принявших сторону самозванцев, представляла собой отборный уголовный сброд либо безжалостных сорвиголов-«порубежников». Между теми и другими различия были довольно условными. Поэтому вор, разбойник и тать слились в русском сознании в одно целое.