Николай Борисов - Куликовская битва в истории и культуре нашей Родины

Непривычно и, можно сказать, «не канонично» изображение Дмитрия Донского. Если иконография «Николы-защитника» хорошо была известна на протяжении XIII–XVI вв., то иконография Дмитрия Донского только начинает складываться (примерно с XVI в.); во всяком случае, мы не располагаем пока более древним материалом. В нашу задачу не входит детальная разработка этой темы, поэтому ограничимся несколькими замечаниями.

Дмитрий Донской не был канонизирован, поэтому его облик в иконописи и миниатюре XVI в. трактовался весьма свободно [974]. Разрешение, данное Стоглавым Собором на изображение «ныне живущих», пробудило интерес к облику исторических деятелей прошлого. В списке «Сказания о Мамаевом побоище», помещенном в Никоновской летописи, мы встречаем описание внешности Дмитрия Донского, очень конкретное, полнокровное, лишенное сухости и краткости иконописного подлинника. «Беаше же сам крепок зело и мужествен, и телом велик и широк, и плечист и чреват вельми, и тяжек собою зело, брадою же и власом черен, и взором же дивен зело» [975]. Но воспользоваться таким «реалистическим» описанием смогли только мастера XVII в., в частности, в иконе, с которой была снята наша прорись. На прориси у Дмитрия могучая плотная фигура, широкие плечи, крупное лицо, большая борода — поистине «тяжек собою зело»! Особенностью изображения Дмитрия на прориси является то, что в эпизоде битвы и в эпизоде посещения монастыря голову князя венчает нимб. (Вспомним, что канонизирован он не был.) Нимб появляется у Дмитрия уже в «Церкви воинствующей». Значение этого нимба как символа «венца нетленного» для тех, кто положил «душу свою за люди своя», находим в «Послании на Угру» епископа Вассиана [976]. А Львовская летопись, давая оценку победе на поле Куликовом, восторженно свидетельствует: «…но выше человеческого существа дело соверши: еси…» [977]

Рисунок головы великого князя и его сподвижников в сцене «Видения» и сопровождающих его бояр в сцене посещения монастыря поражает неожиданной для иконописи манерой изображения волос, расчесанных на прямой пробор, с тщательной разделкой прядей на концах; тонко разделенной мельчайшими штрихами кромки бороды; некоторой сухостью, характерной больше для гравюры.

Ближайшую аналогию изображению отдельных деталей находим в графических листах Евангелия XVII в. Антона Виерихса «Толкование учения о предании» и «Посылают Иудеи рабы ати Иисуса» [978]. Там же находим аналогии целому ряду второстепенных деталей: доспехи на Дмитрии и конных воинах, форма копий. О знакомстве художника с хорошими западными образцами говорит и гирлянда изящных звезд с тонкими двойными лучами [979].

Художественные особенности изображения позволяют отнести прорись к числу памятников переходного этапа развития русского искусства. В этот период влияние западноевропейских образцов, в частности графики, ощущается в привычных рамках древнерусского канона. Элементы «живства» вторгались в традиционные сюжеты, помогая созданию новых композиций.

Образный строй прориси при внимательном рассмотрении поражает удивительной конкретностью. Живописец, изображая тот или иной момент, видимо, имел «в уме» определенную литературную канву. Если при изображении Спаса и Николы он пользуется традиционной иконографической схемой, то, создавая сцены, в которых главным действующим лицом был великий князь, он чувствовал себя значительно свободней. Видимо, он хорошо был знаком с широким кругом литературных источников, посвященных Куликовской битве, так как «живописные» образы полней и поэтичней сухих строк краткого варианта легенды, помещенного на обороте. И, глядя на дальний горизонт и поднимающееся солнце, вспоминаешь строки из «Сказания о Мамаевом побоище»: «Приспе же праздник сентября 8 начало спасения нашего, рождеству святой богородицы, свитающу пятку, восходящу солнцу, и бысть утра мгла…» [980]. Последние клочья этой мглы, бегущей от солнечных лучей, мы видим у левого обреза листа. Напрашивается прямая параллель, впрочем, обусловленная всем строем этой сцены: как ночная мгла рассеялась от солнечных лучей, так и орды «поганых» бегут под мощным натиском русских полков.

Та же конкретность литературной канвы чувствуется в эпизоде битвы, когда «Крестоносная же хоругвь довольно гнав во след супротивных, множество безчисленно убиваше» [981]. А сцена встречи великого князя (илл. 39) в монастыре на фоне завершения возведения монастырской стены кажется списанной буквально с натуры по своей наивной реалистичности в изображении второстепенных фигур (каменщики, споро продолжающие свое дело несмотря на присутствие «высокого гостя») и торжественно-церемониальной центральной группы, напоминающей «путные шествия» царя Алексея Михайловича в любимый монастырь [982].

Таким образом, своеобразная композиция листа, изящество рисунка, чуткость, с которой мастер использовал литературные источники и, наконец, хорошее знание западных образцов позволяют предположить, что мастер был связан с кругом мастеров Оружейной палаты.

Эхо Куликовской битвы прозвучало в веках. Подвиг защиты Отечества, подвиг князя и рати народной каждый последующий век воспринимал в контексте своего времени. Возникновение в XVII в. нового сюжета, связанного с событиями Куликовской битвы, и воплощение его в иконописи говорит о том, что в народной памяти были живы образы далекого героического прошлого. Примером памяти о славной победе на Куликовом поле и является прорись, хранящаяся в ГИМ.

Куликовская битва всегда осознавалась как одна из самых героических страниц русской истории. Из всех памятников Куликовского цикла особенно широкое распространение получило «Сказание о Мамаевом побоище». Как известно, сохранилось около 150 списков этого произведения, из них 9 лицевых. Самый поздний из лицевых списков, датируемый 1894 г., хранящийся в Государственной библиотеке СССР им. В. И. Ленина в собрании Прянишникова [983], давно известен исследователям. Этот список упоминает в статьях, посвященных лицевым рукописям «Сказания», Л. А. Дмитриев [984]. Приводя дату его написания, он, однако, не указывает имени мастера, работавшего над ним, видимо не придавая этому особого значения. Имя художника записано на листе 34 рукописи: «В лето 7402 (1894) написана бысть сия книга война Димитрия Донского. Писал Иван Гаврилов Блинов дер. Кудашихи; по заказу Балахнинского купца Григория Матвеевича Прянишникова, жителя села Городца, Читана и исправлена». Поскольку с именем Блинова связаны и другие интересные произведения, имеющие отношение к памятникам Куликовского цикла, следует обратить внимание на автора лицевого списка 1894 г.